Моцарт

Моцарт Вольфганг Амадей - КЛАССИК

Моцарт и Казанова( приемник) Эдвард Станиславович Радзинский Со характерным ему бесспорным талантом рассказчика в данной книжке Радзинский рассказывает о нескольких встречах с покойным государем Моцартом и о амурных сумасбродствах Казановы. Эдвард Радзинский Моцарт и Казанова Любовные сумасбродства Джакомо Казановы …Но тикают часы, весна сменяет Одна иную, розовеет небо, Меняются названья городов, И нет уже очевидцев событий, И не с кем рыдать, не с кем вспоминать, И медлительно от нас уходят тени, Которых мы уже не призываем, Возврат которых был бы страшен нам… Анна Ахматова Старик писал свою книжку промозглыми ночами в прохладном замке в Богемии. Старик вызывал тени. Книгу он именовал – " История моей жизни ". И начал он ее в год магический – 1789-й. В тот год там, далековато за окнами замка, в Париже состоялась революция. Революция обязана была захоронить мир, который описывал старец. Старик работал по двенадцать – тринадцать часов в день, и к ужасному 1793 году полсотни лет его жизни уже уместились в 10 томах. Все эти годы до него доходили слухи о парижских страхах. Прах кардинала Ришелье выбросили из гробницы на парижскую мостовую, и мальчишки, детки парижской черни, веселились – пинали ногами голову, которая столько лет критерии Францией. Мощи Святой Женевьевы – покровительницы Парижа, свезли на Гревскую площадь, изрубили клинком ката на эшафоте и скинули в Сену. В храме Парижской Богоматери устроили склад. Принцессу де Ламбаль, подругу Марии Антуанетты, обезглавили, голову воздели на пику, выдернули сердечко и также воздели на пику. Голову красавицы с запекшейся кровью и выбитыми зубами, ее кровоточащее сердечко носили перед окнами венценосной подруги… Он не знал госпожу де Ламбаль – она, наверняка, еще не родилась, когда он впервыйраз прибыл в Париж… Нет, его дамы – те, кого он обожал, – уже лежали в могилах. Бог дал им счастье не увидеть данных ужасов. Впрочем, не всем получилось убежать в могилу от встречи с обезумевшей массой. Принц де Линь поведал старику, как привезли на эшафот несчастную графиню Дюбарри, возлюбленную Людовика xv. Старик помнил ее совершенно юный – белокурой красавицей. И вот ее, повелительницу сердца короля Франции, волокли на эшафот, а она все молила: " Минуточку, еще одну лишь минуточку, государь кат! " И масса хохотала… Кстати, старец отлично знал еще одну красавицу( и также блондинку), которая пусть кратковременно, но также повелевала сердцем короля Франции. И снова красивые воспоминания пришли к старику… " Я оживляю удовольствие, памятуя о нем… " И он записал эту историю – он опять жил. Малютка О'Морфи… Бедная О'Морфи! Говорят, она еще жива, неужели и она погибнет в этом парижском аду? Неужели и ее тело, которое он так помнил… Боже мой, а таккак ей уже за шестьдесят! Когда он впервыйраз ее увидел, ей было тринадцать лет. Она была " грязная оборванка, но он безотлагательно рассмотрел в ней безупречнейшую красавицу ". В скольких оборванках он умел рассмотреть красавиц! " Ничто так никогда не обладало мной, – записывал он, – как женское лицо… " Что означает поистине любить дам? Это – суметь рассмотреть красавицу в каждой… ну, практически в всякой юный даме. " В пятидесятом году сегодняшнего века, – записал старец, – я свел знакомство с живописцем Натье ". Как потрясающе писал портреты этот Натье! Когда он писал уродливую даму, он не менял ни единственной черты ее лица, но она всем казалась красавицей. Он тогда лишь что окончил портреты некрасивых дочерей Людовика xv – " и нарисовал их красивыми, как звезды " … В чем тайна его волшебства? Просто Натье, которому было восемьдесят лет, всееще обожал дам! Но О'Морфи была вправду превосходна. Старик помнил, как он мыл эту грязную девчонку, как заиграла ослепительная кожа… Малютка позволила ему все за шестифранковый экю, она была покорней барашка. Все, несчитая – такого. То она оценила в 20 5 луидоров – так ей велела сестра… Потом он выдумал историю с портретом. Художник изобразил ее обнаженной, она лежала на животе – в позе, которая сближала его с ума. Ну а позже – случаем, совсем случаем! – портрет проявили королю. Ну мог ли Людовик xv – этот гурман, этот коллекционер дамской плоти, не востребовать немедленно привезти малютку в Париж? Когда малыш увидела Людовика, она расхохоталась. Изумленный повелитель спросил: – Почему ты смеешься? – Я смеюсь поэтому, что вы как две капли воды схожи на шестифранковый экю! Эту монету с изображением короля простодушная О'Морфи отлично знала – она получала ее после всякой ночи. После всякой их сумасшедшей ночи, когда, вкусив все удовольствия, он умел бросить ее невинной. Не мог же он сунуть королю худой плод! В 1793 году, когда старец уже окончил десятый том, в Париже наказывали Людовика xvi – некрасивого внука Людовика xv( тот был волшебство как неплох!). А позже – и красавицу Марию Антуанетту. Старику показалось это предсказанием – конечной чертой. И он прервал родное повествование, и все следующие годы только обрабатывал написанное… Все тот же царевич де Линь поведал ему, как привезли несчастного Людовика xvi на площадь, которая именовалось в его эпохи площадью Людовика xv. Сколько раз старец ходил по данной площади… ныне это была площадь Республики, и вместо скульптуры короля воздвигли тут скульптуру Свободы. Она стояла у самой гильотины, и кровь с отрубленных голов брызгала на скульптуру. Сам люд позаботился о простом знаке – Свобода была непрерывно в крови. А позже пришла очередность королевы… Как прекрасна была горькая Антуанетта! В Париже барон Лозен когда-то показал ему два бокала с изгибом совершеннейшей формы – это была отливка безупречной груди Марии Антуанетты. И эта первая красавица Европы была совершенно седая, когда ее привезли на гильотину. На ее чудесном лбу был шрам – она разбила голову о низкую притолоку камеры. Она не умела сгибать шею… Ее везли на свидание с гильотиной в нечистой тележке, и масса осыпала царицу проклятиями. А позже кат показал народу отрубленную голову, и в этот миг мускулы лица сократились – башка открыла глаза… Старик написал гневное письмо Робеспьеру. Он любил строчить. На множестве страничек он обличил злодейства якобинцев и выложил свои свещенные идеи: " Деспотизм короля – ничего по сравнению с деспотизмом толпы. Толпа вешает, рубит головы, убивает каждого, кто, не будучи сам толпою, осмелится найти родное мнение… " Это письмо о деспотизме он попробовал вставить в книжку, но, несчитая нескольких фраз, все довелось выкинуть… Ибо книжка была особенная. Он написал в ней ужасные слова: " Я пишу эту книжку в вере, что деяния моя не увидит свет, я тешу себя мыслью, что в крайний момент, образумившись, приказываю кинуть в пламя мои записки. Ежели этого не произойдет, читатель простит меня, спросив, что писание воспоминаний было единым средством, мною изобретенным, чтоб не выйти с ума от горя и обид, какие чинят мне бессчетные подлецы, собравшиеся в замке глава Вальдштейна в Дуксе ". " Многочисленные подлецы " не стоили настолько горячего обличения. Это были только только слуги. И веселились они понятной забавой лакеев – издевались над государем, впавшим в убожество. Старику это было вособенности больно – он был горд. " Он горд, ибо он – ничего, и не владеет ничто. Если бы он был финансистом или вельможей, то наверное держался бы проще ", – написал о нем царевич де Линь. Да, гордый старец был только только приживалом, которого привез в замок владелец Дукса, граф Вальдштейн, племянник царевича де Линя. Богач граф провозгласил старика собственным библиотекарем и выплачивал ему. Сделал он это поэтому, что старец был забавен – практически начинен обилием невероятных историй, какие произошли с ним( как он утверждал) в его буйной жизни… А можетбыть, еще и по повинности загадочного братства: и старец, и царевич де Линь, и граф Вальдштейн были масонами. Слуги сообразили состояние старика и веселились как могли: украли его единого друга – собачонку, которую он так обожал. Старик любил неплохую кухню,( царевич де Линь именовал его " хищником застолий "), а слуги непрерывно доставляли ему еду пересоленной или пережаренной. Портрет старика, выдранный из его же книжки, они повесили в клозете… Но наступали и красивые минутки, когда в замке возникал владелец – граф Вальдштейн – и его краски. Тогда старец празднично надевал собственный бархатный камзол и папский орден – крест, из которого пропали все бриллианты( издавна уже были заложены). Напудренная коса, жадный нос крючком и здоровый кадык враждебно торчали – как доэтого. И на негнущихся ногах, делаяупор на палку с томным набалдашником, он опускался книзу. Вместе с графом Вальдштейном традиционно возникал в замке и царевич де Линь – воплощение всех плюсов уходившего века: фельдмаршал, прославившийся храбростью, и, естественно, философ и беллетрист. Но основное – блистательный рассказчик, украшение салонов, которого, по словам его друга глава Сегюра, " при всех европейских дворах воспринимали, ласкали и который мог развеселить наиболее печальное сообщество ". Сей де Линь очень ядовито обрисовал в собственных воспоминаниях сцену явления старика гостям: " Он был бы прекрасен, ежели бы не был так уродлив. Однако он высок и труден, как Геркулес… Лицо смуглое, в его очах, полных ума, постоянно сквозит оскорбление, гнев и злость… Он изредка смеется, но обожает смешить… " Но нередко хихикали не над рассказами старика – хихикали над ним самим… " На нем был шитый золотом жилет, темный бархатный камзол – и все засмеялись "( в постреволюционной Европе пропали и напудренные косы, и парики, и камзолы, сейчас носили мундиры и печальное гражданское платьице. Мир стал кислым, а старец – забавным). " Он величаво раскланялся, как учили шестьдесят лет обратно, – и все засмеялись… " " И желая самолюбие старика было постоянно начеку ", гордый и гордый, он все прощал – за предстоящее. После хорошего ужина( наконец-то попытались, канальи!) краски начинали умолять его " прочитать чего-нибудь из той книжки " … Что бы ни писал царевич де Линь, смешливые краски приезжали в замок доэтого только вследствии старика – слушать книжку, о которой было столько слухов. " В ней, сам такого не ведая, он затмил создателя „Жиль Бласа“ и „Хромого беса“ " – признавался де Линь. Чтение кончалось восторгами, и… краски уезжали. И продолжительно, обязано быть, упоминали старика и смешной вздох Талейрана: " Кто не жил до 1789 года, тот вообщем не жил ". И снова старец оставался во власти гадких слуг, и снова он возвращался в ту свою жизнь – до 1789 года. И опять прибывали тени. Но отчего так боялся старец собственной книжки? Что было в ней злонамеренного? Старик уважал себя принципиальным человеком. Он обрисовал в книжке, как большие монархи удостаивали его разговоры. О чем обязан строчить принципиальный человек? О победах в политике, на поле брани… Старик писал о победах над дамами. Сюжет его книжки – непрекращающееся любовное похождение( и со всеми подробностями!). Некая " эротическая Илиада ", как именовал ее Цвейг. Сто 20 две соблазненные им дамы были ее героинями. Точнее, сто 20 две имели имена. Но ко всем этим совращенным Генриэттам, Мими, Терезам, Камиллам, Тонинам, Катеринам и к тем, кого он робко укрыл под инициалами М. М., К. К. и т. д., следовало добавить тьмы и тьмы неизвестных: " В первые месяцы, что прожил в Дрездене, я перезнакомился со всеми общественными красотками и отыскал, что по доли форм они превосходят итальянок… " Формы запомнил, имена – несомненно, нет… Так что в комнате, где он работал, днями шел карнавал дамских теней. Они плыли в исчезнувших колоколах-кринолинах – женщины света, маркизы, графини вперемежку с буржуазками и с потаскухами из самых распоследних борделей. Они пропадали в некоей огромной постели, где голые дамские тела, накрытые его телом, изнемогали от страсти… Впрочем, эта выдумка показалась бы ему пошлой. Ибо сам он представлял влюбленность как некоторый вежливый пляска( частая метафора в его книжке). Он плясал со собственной избранницей, но, еще не окончив пляски, еще сжимая ее в объятиях, уже находил очами иную, последующую. Да, это был пляска. И еще – как это и обязано быть в природе – некоторый водоворот. Любовь постоянно требовала средств. Сколько рубашек, платков и панталон довелось ему приобрести у Жильбер Боре, прелестной галантерейщицы, доэтого чем он сумел начать к восхитительному: " Я запер дверь, и мы предались любви "! Он был щедр, он обожал одаривать драгоценностями собственных избранниц. Но, любя предыдущую, он уже готовился перейти к пляске со последующей, и ему снова необходимы были проклятые средства! Чтобы прикрывать знаками признательности ту, новую… Так что времяотвремени во имя последующей любви он обязан был давать за средства влюбленность предыдущую ее новому избраннику. Например, передав королю малышку О'Морфи, он получил некую сумму… Что делать, нужно помогать водоворот: средства обязаны помогать любви, а влюбленность – помогать деньгам. И все-же оба сопоставления – и пляска, и водоворот – недостаточны. Перебирая в книжке перипетии собственной жизни, старец все почаще становился на сопоставлении любви с военной кампанией. Он любил Античность, верно уважал Горация, читал Петрония и Овидия Назона. Любовь – битва, жестокая эротическая бой, – так мыслили античные специалисты. " Жалок дряхлый борец, жалок влюбленный старик… " Не пренебрегал он и экспериментом современников – недаром во время обыска экзекуция нашла у него на ночном столике лучшие наставления по эротическому бою: " Картезианского привратника "( самый-самый неприличный роман его века) и " книжечку соблазнительных поз Аретино ". Конечно, это была бой! И как положено в схватках, все решала быстрая штурм. Надо было лишь не выпустить вариант. Взять желая бы его победу над Мими Кенсон. Он поймал ее одну, спящую на постели… Что сделал он? " Стремительно разделся, улегся, а прочее ясно и без слов ". Любовь – это бой, где он стремился одолеть, а она — быть побежденной. Но времяотвремени в схватках появлялись сложнейшие ситуации, и решить их было под силу лишь большим воинам… И снова старец видел воды Большого канала, гондолу, тьму и ощущал аромат прохладного морского ветра. Как он тогда ежился в белоснежном балахоне Пьеро, опасался простудиться на этом ветру, поэтому что был в поту – он спешил. На полуострове в домике для свиданий ожидала его М. М. – монашенка из монастыря Мурано. Он соблазнил ее совершенно нетакдавно и горел. Он нетерпеливо открыл ключом дверь и увидел священную М. М. Она стояла у камина спиной к двери. О, счастье! Она повернулась, и… о, проклятье! Перед ним была, увы, не М. М., перед ним стояла К. К.! К. К. также была монашка и также из монастыря Мурано. И он также ее соблазнил… но издавна. Он знал: невозможно зайти дважды в одну и ту же реку. К. К. осталась в прошедшем, вданныймомент он горел страстью к М. М. Как все боевые задачки, ситуация требовала скорого решения. Во-первых – тактического. Чтобы возобновлять кампанию, он обязан был немедленно взятьвтолк: каким методом очутилась К. К. вместо М. М. И он сообразил это сходу – недаром посетил во почтивсех сражениях. Что делать – мужчины, у которых немало дам, имеют обыкновение даровать им однообразные подарки… Да, это все проклятый медальон! Недавно он подарил М. М. милый медальон. А как-то издавна он преподнес К. К. золотое перстень. По мужской торопливости и перстень, и медальон посетили у 1-го и такого же ювелира. И естественно, опытнейшая М. М. тут же истока расспрашивать ничто не подозревающую К. К. о ее кольце. Когда К. К. романтично поведала о нескончаемых амурных сумасбродствах дарителя, М. М. не требовалось ничто наиболее. Она уже знала: на такие подвиги способен лишь один человек во всем мире! И она решила ему отомстить – прислала вместо себя К. К. Нет, он ничто не имел против данной красотки, но вданныймомент он стремился лишь М. М.! Между тем новейшие тактические задачки сыпались дождем: он узнал, что скромница К. К. не элементарно дружите М. М., но иногда " является для нее женою, или муженьком ". Но это его не напугало – " таковая влюбленность только забава, только заблуждение эмоций ". Страшное было спереди: какоказалось, М. М. обожает французского посланца, очаровательного аббата де Берниса( а не элементарно дремлет с ним). Проклятье! Но и это он одолел – сложнейшими ходами в кровать к де Бернису была ориентирована К. К., а сам он остался с М. М. С желаемой М. М.! Победа? О, ежели бы! Бой длился! Он выяснит, что любвеобильная М. М. задумала " все изготовить всеобщим ": соединить себя, аббата и подругу в одной кровати! На это ему беспрепятственно намекают. Он может повредить план – довольно приехать в дом свиданий. Ибо ничтожный де Бернис " не волен от предрассудков ", в его пребывании их общественная бой не состоится. Но разве Воин Любви может унизить себя ревностью? Разве дозволят ему изготовить это его честь и основная заповедь, с которой он постоянно шел в бой: " Четыре пятых удовольствия содержались для меня в том, чтоб отдать счастье даме "? И ежели дама желает другого… Тогда он станет страдать, но не будет препятствовать ее удовольствию. На борьбе как на борьбе: лишь честь превыше только, все прочее – в жертву победе! Дружба? Какая может быть дружба – на борьбе имеется лишь победа! Как дружил он с графом де ла Тур д'Овернь! Граф познакомил его со собственной любовницей. Излишне произносить, что его сердечко немедленно воспламенилось. И он начал военную кампанию, чтоб завладеть любовницей друга. Обстоятельства складываются диковинно успешно: они все оказались в одной карете. Случай снова за него! И безотлагательно во тьме кареты он безбоязненно затевает излюбленную – стремительную! – атаку: дерзко завладевает рукою любовницы глава. Излишне описывать все венецианские сумасбродства, какие он сделал с данной ручкой. И все было бы отлично, ежели бы десница любовницы глава не оказалась… рукою самого графадела Тур д'Овернь! Проклятье! Граф рассердился? Какая белиберда – горячность забавна для Воина Любви. К образцу, когда некоторый маркиз надумал ревновать свою супругу, его мгновенно кинула возлюбленная. И поэтому, задыхаясь от хохота, граф просто обнял Казанову. Потому что граф сам был Воином и разумел: на борьбе как на борьбе! На борьбе не случается родственников. Однажды он отбил любовницу у родного брата-священника – замечательную Марколину, девушку не чрезвычайно серьезного поведения. Тотчас воспылав к ней, он провел уже знакомую стремительную атаку. Несчастный брат обратился к нему с мольбой: " Я обанкротился вследствии нее! Я существовать без нее не могу! По какому праву ты отбираешь у меня даму, которую я так обожаю? " Он ответил по-военному: " По праву любви, ишак! И по праву мощного! " Брат-священник, влюбленный в девку… В книжке старика и в романах xviii века в очень опасных эпизодах действовали священники, аббаты, монашки. Это – традиция века больших философов-атеистов. Но втомжедухе – и итог некоего подсознательного ужаса. Участники этого нескончаемого котомка, называемого Галантным столетием, этого потока сладострастия, ставшего и нормой жизни, и верховным значением( " Бедра, грудь, малая нога – вот моя вероисповедание ", – писал пиит), – все это были люди, вежливые в религиозном духе. И они пробовали примирить родное каждодневное попрание священных заповедей с тем, что было заложено в их души. Чтение о прелюбодействующих церковниках успокаивало. И они, значит, тоже… Было выдумано немало формул, чтоб оправдаться. " В конце концов, ежели Господь одарил нас страстями, то забавно им мешать ", – произносит аббат в сочинении маркиза де Сада. И еще: в " Опасных связях " – данной амурной энциклопедии xviii века, когда шевалье де Вальмон постановляет развратить невинную девушку, он затевает ей говорить о вымышленных им самим грязных похождениях ее мамы. Он их выдумывает, поэтому что знает: путь к падению женщины лежит чрез попрание мамы. Свергнув мама с пьедестала, просто достигнуть веселого разврата от дочери. Пороча авторитеты, они интуитивно убивали в себе ужас перед распутством. Но за все обязано быть оплачено. И революция, которая свершится в конце Галантного века, с ее невиданной кровью, истреблением множества соучастников галантной оргии, станет также платой. Ибо они забыли: все позволяемо, но не все позволено. Прекратив строчить в 1793 году, все следующие годы старец правил родное творение. И в 1797 году, презрев высказанное желание убить собственный труд, он попробовал издать свою " Историю " – послал первый том в Дрезден графу Марколини, премьер-министру Саксонии. Но граф гордо не ответил – вообщем, это и был протест. Более старец не возвращался к работе. Он стал ожидать смерти… Он погиб в начале лета – в первых числах июня 1798 года, и поклонник его царевич де Линь, и граф Вальдштейн не приехали попрощаться со стариком. Все те же подлецы слуги и приехавший из Дрездена муж племянницы Карло Анджолини отвезли его на кладбище. И в церковной книжке записали: " Казениус, венецианец, 84 года ". Перепутали и имя, и возраст – кому увлекательны имя и возраст забавного нищего старика… Осталась манускрипт. Она лежала в библиотеке. Принадлежала она графу Вальдштейну – еще в 1789 году он оплатил собственному библиотекарю за все грядущие творения – до его погибели. Но Карло Анджолини решил подругому: в конце концов, после старика обязано хоть кое-что даться родным. И он отобрал манускрипт, на титульном листе которой стояло: " Жак Казанова де Сейнгальт, венецианец. История моей жизни ". Похищенную манускрипт Карло держал у себя, никому не демонстрируя. Видимо, он ее прочитал и не был убежден, что такие воспоминания могутбытьполезны для репутации семьи. Он отказал и графу Марколини, внезапно решившему приобрести ее за цельную тыщу талеров. Но к счастью, в начале 20-х годов Карло безотлагательно пригодились средства, и он продал за ничтожные двести талеров все 10 томов Фридриху Брокгаузу, основателю известного книжного дома. В 1822 году возникли первые тома. И миролюбиво почивавший 20 4 года в гробу старец восстал. Молодой, гневный, щеголяющий бесстыдством, окруженный голым хороводом, – он появился в мир! Его настоящее имя – Джакомо Джироламо Казанова. Шевалье де Сейнгальт – это он выдумал. Иногда еще он именовал себя графом Фаруси. Фаруси – это подлинное имя его деда по мамы, истина дед был не графом, а сапожником. Дочь этого сапожника Дзанетта Фаруси стала актрисой и вышла замуж за артиста Гаэтано Казанову в 1724 году. И, как знается в неплохих семьях, уже чрез год у них родился первенец – Джакомо. Его младшие братья изберут себе полностью благонамеренные профессии. Вотан будет священником, иной, Франческо, – известным художником, членом Французской Академии, гордостью мамы. И до погибели Джакомо будут именовать " братом такого самого Франческо Казановы ". Ничего, Джакомо с ним разделается в вечности – в " Истории моей жизни " он напишет презабавную сценку: зеваки поносят картину его брата, не зная о его пребывании. Само родное появление Казанова обрисовал язвительно: " Матушка произвела меня на свет в Венеции, апреля другого числа, на Пасху. Накануне донельзя ей захотелось раков. С тех пор я до них большущий охотник ". Казанова обязан был начинать священником. Он даже обучался в семинарии, но " ночные шалости "( так он сам их именовал) подвели… Он был исключен. Правда, по его словам, к тому времени он… уже закончил институт в Падуе и даже защитил диссертацию по юриспруденции! Как все интеллигентные люди Галантного века, он знал языки – латынь, древнегреческий, древнееврейский, испанский, французский. Немецкий знал ужаснее, но полностью сносно. Ему еще нет девятнадцати, а он уже докладывает о множестве собственных профессий – был семинаристом, боевым, клерком у защитника, служил у посла, у кардинала. Путешествовал по Востоку – Корфу, Константинополь… Впрочем, в Турции он ощущал себя пре-отвратно, ибо не знал языка и потому был лишен главного собственного орудия – блистательного рассказа… Ах, эти рассказы Казановы!.. " Я провел две недели, разъезжая по обедам и ужинам, где все хотели в деталях слушать мой рассказ о дуэли с гетманом Браницким. Частенько там случался и повелитель ". Шпага – неплохое орудие, но основное – язык. В театрах, в салонах, в трактирах его башка гордо торчит над слушающей толпою( он отметил в книжке и собственный рост: метр восемьдесят три). Его прослушивают, как завороженные, – Казанова ведает! Но башка уже затевает блудливо крутиться – отыскивает благородную партнершу для боя. Нашел! ныне он уже ведает, не отрывая взора от нее. В его амурных сражениях разговор постоянно была артиллерийской подготовкой, после которой ослепленного, восхищенного врага разрешено хватать первой же стремительной атакой… При этом он – кладезь познаний. Давно уже не обучаясь ничему, он понял все. Он спец по финансам – организует лотерею, разъясняет королю Фридриху Великому, как взыскивать налоги. В разговоре с тем же прусским владыкой он ведает, как основывать каналы, в Митаве высказывает некие идеи по рудному занятию, в Париже строит ткацкую мануфактуру… Он – ученик, богослов, астроном, Большой спец мистических наук и Каббалы. Он уже не задумывается, кем ему начинать – он стал всем. Он – искатель приключений, он принадлежит к могущественному племени, которое назовут авантюристами… Это было время Великой Европейской Скуки. Семилетняя битва кончилась, и знатные бога просто погибали с тоски, не представляя, чем сейчас учиться. Все эти ничтожные правители германских миниатюрных стран томились в собственных бедных дворцах, покуда не являлись они — большие развлекатели, Звезды Авантюры. Калиостро, он же непросвещенный сицилиец Бальзамо… Шевалье де Эон, каков времяотвремени возникал в облике дамы и тогда соблазнял парней, а времяотвремени – в облике мужчины и тогда соблазнял женщин… Таинственный Сен-Жермен, который говорил, как он жил во все века, и все в это веровали, а маркиза де Помпадур счастливо демонстрировала мазь, которую дал ей Сен-Жермен. Она обязана была сберечь лицо маркизы в состоянии " статус кво ". И, ветшая, она упрямо видела " статус кво " на собственном морщинистом лице… Девиз у развлекателей был совместный: " Есть положение, которое протратить нереально, – это человеческая тупость ". Но, воспользовавшись ею, Казанова искренне сожалел глупцов. Вотан из самых занятных рассказов в его " Истории " – как он одурачил семидесятилетнюю маркизу де Юфре. Он обобрал богатую старуху, помешанную на мистических глупостях, – обещал ей зачать сына, в которого она обязана была переродиться. Но и плутуя, Казанова остается человеком чести на собственном поле боя. Он не имитирует любовное схватка – даже со старухой! Он правдиво борется с старым телом. В тяжелые минутки этого грустного схватки он вводит в бой запас – любовницу Марколину, которая своими ласками поддерживает изнемогающего Воина. И Марколина, " применяв все, чем славятся питомцы знаменитейшей из школ любви – венецианской школы ", способствует Казанове одолеть! Но восхищение старенькой безумицы, когда он докладывает, что его " солнечное зерно " просочилось в нее и скоро она родит наиболее себя, принуждает Казанову на миг ощутить укоры совести. Однако он тут же успокаивается пленительной фразой: " Не я, так некто иной ее одурачит. Так что лучше пусть верует в родное бессмертие, подругому из счастливейшей я сделаю ее несчастнейшей… " Все это время он разъезжает по свету. Вы сможете доставить его в Венеции, на Корфу, в Турции, Германии, Голландии, Швейцарии, Испании, Италии, Франции… И даже в Москве или Петербурге – там он также был. Как правило, его путешествия заканчиваются грустно. Из Лондона ему приходится нестись, спасаясь от виселицы. Его отправляют из Флоренции, Вены, Варшавы, Парижа. В Барселоне его сажают в тюрьму, и в Венеции тоже… Великая держава отгоняет его по различным странам, ввергает в правонарушения, принуждает шулерничать, фальсифицировать векселя, бороться на дуэлях. Страсть к ней — тысячеликой Женщине. Голодная влечение, нескончаемый розыск, гон – из-за мелькнувшего личика, чувственного рта, дамского хохота, обнажившейся груди, вконцеконцов, элементарно из-за контура дамского тела! Его наиболее красивое похождение – с красавицей Генриэттой – наступает с полуоткрытой двери. Он наблюдает в просвет лишь очертание дамского тела, накрытого простыней. И все! И этого довольно – он уже зажегся! Собравшийся уезжать Казанова приказывает распрячь лошадок, груз возвращен назад – он остается… Только не забудьте подставить основное словечко – новое. Ради новейшего личика, из-за новейшего хохота, из-за новейшего контура новейшего тела… Женщина может его приостановить, но не может сдержать, никакая дама не стоит свободы, желая бы поэтому, что воля – это новейшие дамы, счастье новейшего тела… Вечный гон за новеньким, в конце которого его, улыбаясь, поджидали две подруги – старость и погибель. Свою жизнь этот потомок комедиантов описывает как театральную пьесу в 3-х актах. Первый он кончает, приближаясь к собственным сорока годам. Второй обязан был закончиться, приближаясь к шестидесяти. И третий акт пьесы он подразумевал завершить в замке в Дуксе. Акт, после которого и обязан был совсем спуститься занавес. " Коль мою пьесу освищут, – с усмешкой добавляет он, – я об этом… ни от кого уже не услышу… " Старая мысль " Жизнь – театр " стала расхожей банальностью после известной шекспировской фразы. Но обожатель Античности Казанова пьет из иного родника. Это правитель Август, умирая, спросил с ухмылкой: " Хорошо ли я сыграл комедию жизни? Если отлично, то похлопайте и проводите меня туда хорошим напутствием ". Первый акт пьесы написан им полностью – в нем тесновато от поверженных дамских тел и от самых невероятных приключений. Побег из ужасной венецианской тюрьмы Пьомби, куда он на 5 лет был заточен трибуналом инквизиции, – волшебство изобретательности. Он ухитрился нестись ночкой чрез свинцовую крышу… Каждый раз, приехав в Венецию, я шел на площадь Святого Марка. И, смотря на Дворец дожей( там находилась его тюрьма), все представлял, как, отогнув свинцовые пластинки, вылезает он на крышу и под луной сидит на ее коньке… чтоб уже скоро, чуть избавившись от ужасного заточения, залезать под юбку к " донельзя хорошей девушке ", имя которой он узнал миг обратно. И желая излюбленная быстрая штурм в тот раз была безуспешна, и прелестный враг дал благородный отпор, уже скоро он сумел составить обычное: " Познал счастье в объятиях мадемуазель Терезы де ла М-р… " …В 30 9 лет, перед самым концом главного акта, с ним проистекает что-то страшное. Он встречает в Англии молодую шлюху и мгновенно зажигается – обыденный пожар Казановы. И действует он по обыкновению: приступает к решительной нападению. А вот женщина поступает особенно: к предмету желания Казанову не дозволяет. В неистовстве влечения он пускает в ход средства, даже принуждение – на борьбе как на борьбе! Деньги она воспринимает, но… Обобрав Казанову, негодница ускользает. Более такого, дарует объект неистового желания Казановы жалкому воспитаннику парикмахера, и совсем даром, и на очах у Казановы! И все поэтому, что тот – молод. Звонок прозвенел – акт кончается при первой встрече со старостью. Впервые Воин терпит поражение. Казанова описывает это, как катастрофа Рима. Он жалок, он рыдает, он готов кончать с собой, он не знает, что делать. История безнравственная? Удивительно моральная! Более такого – поучительная. Весь первый акт Казанова исступленно соблазнял, врал супругов, женихов, обирал всех данных простофиль. И основное орудие его распутства – сверкающая юность, неутомимая в амурных сражениях. И вот заранее сорокалетия безбожник приобретает возмездие: его колотят его же орудием. Чужая юность обманула его, обобрала, повергла в останки! Так нравоучительно падает занавес после главного акта. Второй акт стал крайним в книжке. Свою комедию жизни Казанова кидает на его середине – не дойдя даже до собственных пятидесяти лет. Жаль. Акт обещал быть очень любопытным… Кто этот стареющий государь, опирающийся на трость с золотым набалдашником, разгуливающий по грязным кабакам и по литературным салонам? Говорят, он нетакдавно возвратился в Венецию. Но и в кабаках, и в салонах при нем побаиваются произносить. Рассказывают, что доэтого за ним знались грешки перед инквизицией. И какбудто сейчас, подтверждая свою благонадежность, чувствуя нищету в деньгах, он сам доносит инквизиции о чтении запрещенных книжек, о свободных разговорах.. Господин бесшумно проживает с белошвейкой, умеренной простолюдинкой Франческой Бускини, и ежели времяотвремени навещает бордели, то изредка, и прогуливается лишь к дешевым, немолодым проституткам. Господин экономен. В архиве инквизиции будут найдены оговоры ее штатного сотрудника, подписывавшегося " Антонио Пратолини ". Это страшно, но в 1780–1781 годах под этим именованием доносил пятидесятипятилетний Казанова… Может быть, благодарячему он не сумел дописать 2-ой акт? И все-же не протянуть ему продолжительно на одном месте: он снова в опале. Не дожидаясь худшего, этот Вечный Жид кидает Венецию, продолжает скитания по Европе: Вена, Париж, Франкфурт, Берлин, Прага… Он мечется в поисках средств, работает ничтожным секретарем у венецианского посла. Тот погибает – и опять отсутствие. Казанова даже решает… выйти в обитель и начинать монахом! Наконец в 1785 году его выбирает граф Вальдштейн и дает ему пространство библиотекаря в собственном замке Дукс в Богемии. В замке Казанова услаждает владельцев бесконечными рассказами о молодом Казанове. Их начинают пересказывать в салонах. И иной блистательный рассказчик, царевич де Линь, придает им все новейшие и новейшие детали. Слава о жизни Казановы, о его эротических подвигах распространяется в Праге и в Вене. Граф затевает доставлять гостей в замок, потчевать их рассказами Казановы. Пристойными( о побеге из тюрьмы, о дуэли с гетманом Браницким) и непристойными, какие приводят в таковой восхищение де Линя и всех столичных сибаритов. Казанову даже вывозят в Прагу – потешить тех товарищей глава. Как он был счастлив после скуки Дукса! Именно тогда и произошла эта встреча. В то время ди Понте – либреттист Моцарта – писал либретто для оперы " Дон Жуан ". И начальнику театра, заказавшему оперу, пришла в голову мысль: уладить навстречу с Казановой. Кому, как не Казанове, " спецу по донжуанизму ", разъяснить Моцарту и данной продувной бестии ди Понте, что такое Дон Жуан! И встреча свершилась. Казанова, который за средства изучал как-то даже горнорудному занятию, несомненно, надавал немало нужных рекомендаций. Но представляю – с какой-никакой ухмылкой! Уж он-то знал: нет наиболее дальних друг от друга типов, чем Казанова – герой его " Истории " – и Дон Жуан. И об этом напишут все ученые. Дон Жуан – образ, сделанный в отсветах инквизиции. Главная задачка Дон Жуана, мишень его обольщения – сдернуть с дамы ложный покров невинности, обосновать ей самой, что под ним – одно сладострастие, одна охота греха. И завоевывая даму, и разоблачая ее похоть, Дон Жуан повергает ее в уныние и сожаление. За похождениями Дон Жуана кажется ловля за ведьмами. Недаром дамы Дон Жуана так его терпетьнемогут. Недаром пытаются предотвратить друг друга об данной смертельной угрозы, об данной проказе по имени Дон Жуан, которая надвигается на несчастных дам! А Казанова – это совершенно иное. Это приглашение к галантному приключению, к плотской веселья: " Четыре пятых удовольствия содержались для меня в том, чтоб отдать счастье даме ". Казанова может с совершенным правом подтвердить слова царевича Филиппа Орлеанского: " Запрещено все, что препятствует удовольствию! " Казанова – только сон, который не может начинать ежедневной жизнью. Может ли Казанова начинать супругом? Может ли дождик иметь одному полю? Пчела – одному цветку? Его удел – веселить всех дам, он их сплошное богатство. И дамы Казановы отрадно передают его друг другу, они разделяются им друг с ином. Его никто не ревнует, ибо невозможно ревновать скопление. Он нереален, как счастье… Впрочем, в одной стране его все-же приревновала дама. И так безрассудно, что чуток не уничтожила. Женщина эта жила в России. Я все представляю, как, заканчивая разговор, ди Понте рассказал ему о возмездии Дон Жуану, о том, как этого развратника утягивает в ад десница Командора. И как ухмыльнулся Казанова. Нет, Казанова знал – страшен не Командор, имеется что-то пострашнее. Это – старость. И в старости, смотря на собственный портрет, он напишет горчайшие слова: " Я не живу. Я только существовал когда-то… " Тайна Но кто это все написал? Какой странный вопрос, не истина ли? Это написал Казанова. а кто он был, этот Казанова? Кто был этот замечательный борец, победивший полки красавиц? Старик, который погиб в замке Дукс, написав " Историю моей жизни "? Или… Или только только писательский персонаж – герой " Истории моей жизни ", в которого усердно играл ничтожный нищий старец по имени Казанова? Обольстительный персонаж, вследствии широкой спины которого только на мгновенье вынырнул совершенно другой образ – пожилого осмотрительного государя, отправлявшего в тюрьмы людей из-за спокойной жизни в достатке… Образ создателя? Читая книжку, написанную Казановой о его жизни, я все почаще ловил себя на странноватых думах. Они возникли не поэтому, что, сообразно его словам, он уже в двенадцать лет обучался в падуанском институте и в восемнадцать защитил диссертацию. Не поэтому, что вся деяния его побега из тюрьмы надиво фантастична; не поэтому, что французский посредник де Бернис, которого Казанова уложил в кровать совместно с М. М. и К. К., нималейшего дела к ним не имел; не поэтому, что маркизе де Юфре было совсем не 70 лет, а только только 50 с хвостиком, да и погибла она на 10 лет позднее, чем схоронил ее Казанова в собственной книжке; не поэтому, что оченьмного его амурных приключений являются просто пересказами анекдотов xviii века( мы их найдем и в " Хромом демоне ", и в эротических романах). Но поэтому, что единожды я пристально перечел его биографию. И некоторое событие в ней меня поразило. Именно тогда мне еретически стало глядеться, что тот умопомрачительный искательприключений, которого он изобразил в собственной книжке, и тот, кто писал эту книжку, – очень различные люди… Все дело в том, что посреди бессчетных собственных профессий, какие показывает Казанова, он только мимоходом произносит об одной, желая она проходит чрез всю его жизнь. Однако венецианский стукач, который в 1755 году написал донос на тридцатилетнего Казанову, именует ее полностью точно: " Говорят, что он был литератор… " И таккак, вправду, не зря Казанова станет обходиться в Дрезден к премьер-министру графу Марколини, прося отпечатать его " Историю ". Именно в Дрездене началась( и с сиянием!) его судьба литератора. В 1752 году, когда ему было 20 7 лет, в дрезденском Королевском театре итальянская труппа поставила трагедию, переведенную им с французского. В том же году совместно с соавтором Казанова строчит комедию, поставленную в том же театре. И тогда же его комедию " Молюккеида " снова становит все тот же Королевский театр в Дрездене. Три пьесы за год – в Королевском театре! И две из них очевидно имели успех, подругому не устанавливали бы следующие. А вот 3-я, быстрее только, провалилась. Ибо наиболее Казанова не волновал Королевский театр своими пьесами. Но мы знаем об данных – осуществленных творениях. А насколько обязано было быть неосуществленных, пропавших во тьме, в безвестности? Когда, помирившись с инквизицией, он ворачивается в Венецию – он ворачивается к перу. Пишет " Опровержение „Истории Венецианского государства“ ", написанной Амело де ла Уссе, где в подходящем для властей духе изложена деяния республики, и нескончаемо переводит… В 1771 году в Риме его принимают в литературные академии Аркадия и Инфеконди. И в Триесте он занимается литературным трудом – из-под его пера уходят три тома " Истории смуты в Польше " и роман " Бестолочь ". Он опять в Венеции – и переводит " Илиаду ", строчит антивольтеровский трактат, издает приемник " Литературная смесь ", где печатает собственный рассказ о дуэли с Браницким. И снова переводит оченьмного французских романов – идет постоянная служба литератора! И с Венецией Казанова рассорится вследствии литературных занятий: он перевел роман, который имел успех, но венецианский магнат Карло Гримальди не выплатил ему гонорар. Как мстит Казанова? Как настоящий литератор – строчит едкий памфлет, после что и попадает в опалу. В 1786 году он напишет трактат против Калиостро и Сен-Жер-мена и 5 томов скучнейшего фантастического романа " Изока-мерон ". Он работает постоянно – но бесславно. Принц де Линь произносит о его сочинениях, написанных до " Истории моей жизни ": " Его писания подсказывают стародавние вступления – многоречивые и тяжеловесные ". Видимо, как литератор он и был представлен Вольтеру. Отсюда его выдумка: – Вот уж двенадцать лет, как я ваш адепт. И отсюда вопрос Вольтера: – Какой род литературы вы выбрали? А протест собственный Казанова очевидно приписал позднее: – Пока я лишь читаю, изучаю людей, путешествую… Время терпит. И вот, оказавшись в замке Дукс приживалом, старый литератор выдумал, как веселить владельцев. Он ведает им летописи собственной жизни – нескончаемые летописи про влюбленность. Истории и воистину с ним случившиеся, а втомжедухе услышанные от остальных, бесчисленные анекдоты, какие хранит его неописуемая память, настоящие и мистические имена, какие объединяются с его вымыслами, – все сваливает он в один котел, все передает ему – герою собственных рассказов, юному Казанове. Именно тогда он с горечью соображает: длячего учить историю Польши, Венеции, думать и философствовать в " Изокамероне "? Вот что им нравится, вот за что они готовы платить… И он постановляет записать свои рассказы. Уже приближаясь к могиле, старый литератор отыскал себя. Работая по двенадцать часов в день, он открыл законы грядущего успеха. Герой обязан быть удачлив, толпа обожает летописи о Победителе. О юном Победителе. Именно благодарячему он впору остановился на середине собственного повествования. Не поэтому, что опасался собственных шпионских дел – кому они были популярны! Он элементарно сообразил: Победитель не может быть стариком. Вот откуда выдумка в его письме: " Я отважился кинуть мемуары… ибо, перевалив за предел пятидесяти лет, я смогу говорить лишь о печальном… " И был еще один закон, также им явный. Казанова-старик отлично знал людей: ежели говорить им о себе вещи низкие – лишь тогда они поверят и в высочайшие. Чтобы люди веровали во все его дивные амурные победы, он постановляет раскрыть им " преисподнюю любви ", как назовет ее некто из исследователей… И он описывает свои нескончаемые венерические заболевания, мочу в ночном горшке, пот амурного труда – секретную физиологию любви. Правда, он мало перестарался. " Остановило меня в моих набегах только недомогание, каковым одарила меня одна красавица венгерка… было оно седьмым по счету ", – так Казанова строчит о времени, когда ему было лишь 20 5 лет. А спереди была еще целая " эротическая Илиада "!.. Нет, не сотворить бы ему эту книжку, не выиграть, приближаясь к семидесяти годам, труда по двенадцать часов в день, требовавшего физиологической мощи и основное – памяти, ежели взять на веру такие сообщения… Все была забава, все была – беллетристика! Но, рассказывая о Победителе, литератор Казанова не забывал о морали, как не забывали о ней создатели Дон Жуана, посылая собственного богатыря в преисподнюю. Порок – пусть самый-самый обольстительный – обязан быть наказан! И потому в конце главного акта книжки и возникло то наиболее возмездие богатыря – лукавой шлюхой. Итак, он был сочинен, юный Казанова, как был сочинен юный д'Артаньян. Д'Артаньян побеждал на полях битв, и Казанова – на полях битв( в многочисленных постелях). Великие летописи о Победителях! Но " тикали часы ", и " весна сменяла одна иную ". Закончился xviii век. И те, кто отрубил голову королю в Париже, уже успели порубить головы и друг другу. И все это время в столице Франции сбрасывали скульптуры – поначалу правителей, позже революционеров, позже корсиканца, сменившего данных революционеров… А позже все скульптуры возвратили на пространство. К двадцатым годам ХiХ века эта кислая карусель сменилась мифом. Мифом о Золотом Времени, об утерянном Галантном xviii веке… Так что книжка Казановы, начавшая печататься в 1822 году, поспела впору. И Казанова шагнул в этот новейший век, век рантье, в великолепии собственных многочисленных амурных приключений, заставив грустно охать все грядущие поколения дам. Юный Казанова в книжке старенького Казановы смог совратить сто 20 две дамы. Старик Казанова своею книжкой сможет совратить их всех! Несколько встреч с покойным государем Моцартом Дневник дворянина Готфрида ван Свитена Из письма ко мне пианиста К. " Я никогда не веровал, что Сальери отравил Моцарта. Люди художества расположены к завышенной самооценке… Если попросить хотькакого из нас чистосердечно ответствовать на вопрос: „Кто самый-самый? “ – практически любой ответит: „Я! “ Сальери был таковой же эгоцентрик, как все мы. Тем наиболее что, в различие от нас, он имел все основания полагать себя главным. Его преимущество было зафиксировано уже в его титуле: Первый Капельмейстер империи… Его любили – и толпа, и двор. Его признала Европа. Его опера „Тарар“ шла при переполненных залах. А установленный вслед моцартовский „Дон Жуан“ – провалился. И т. д. Неужели этот самовлюбленный арфист, да к тому же итальянец… и музыка тогда считалась профессией итальянцев… мог признать главным какого-то неудачника и к тому же немца – Моцарта?.. Да еще так позавидовать ему – что окормить? Слухи об отравлении были после погибели Моцарта. Но лишь безумец мог их объединять с Сальери! Недаром сын Моцарта после погибели отца стал воспитанником Сальери. Вы скажете: „Но, молвят, чрез четверть века после погибели Моцарта сам Сальери признался священнику, что отравил Моцарта. После что сошел с ума. И попробовал разрезать себе горло“. Если даже поверить в эти слухи, то все происходило совсем напротив: Сальери поначалу сошел с ума, а позже уже объявил, что отравил Моцарта. Позвольте процитировать то, что писала тогда венская газета: „Нашему многоуважаемому Сальери никоимобразом не удается помереть. Его тело подвержено всем старческим слабостям. Разум покинул его. Говорят, даже в бреду болезненного воображения он обвиняет себя в досрочной погибели Моцарта. В этот выдумка не верует никто, несчитая самого болезненного старика…“ Кстати, в разговорных тетрадях Бетховена фиксировано обо всем этом: „Пустая болтовня“… Но в биографии Моцарта был чрезвычайно странный разворот. Некое быстрое, загадочное падение его карьеры. В 1785 году толпа его любит, и вдруг… все от него отворачиваются… Это был век опасных интриг. Вспомним содержание „Свадьбы Фигаро“. Так что вы поймете, что я ощутил, когда отыскал эту рукопись… " Все началось в старенькой столичной квартире. Было за полночь, когда старец К. – известный пианист, друг Шостаковича и адепт Прокофьева – сел к роялю. – Сейчас без четверти час, 5 декабря. Именно в это время 5 декабря 1791 года в Вене погиб Моцарт. Я постоянно отмечаю эту дату. Но он не заиграл. Он неговорянислова сидел за роялем, позже произнес: – Одна из таковых годовщин стоила мне нескольких лет жизни. Естественно, посыпались вопросы. – Пожилые люди еще помнят, – начал К., – те интересные эпохи, когда в Ленинграде за бесценок разрешено было приобрести дивные ценности, награбленные в дни революции из петербургских замков. Именно так я заполучил в обыкновенном букинистическом лавке две огромные тетради в прекрасных обложках красного сафьяна с пожелтевшей от времени бумагой, исписанной бисерным почерком. Рукопись была на германском. Ее название могло свести с ума хотькакого любителя Моцарта: " Подлинные рассуждения дворянина Готфрида Бернхарда ван Свитена " … Да, да, такого самого дворянина ван Свитена! Это была неясная манускрипт! В ней было оченьмного фактических ошибок. И в то же время с совершеннейшей точностью цитировались бесчисленные письма Моцарта… Причем и те, какие опубликованы лишь ныне, лишь совершенно недавно… Я мог напротяжениинесколькихчасов произносить об данной рукописи, и я говорил тогда о ней многим… Но, вероятно, очень многим… Вскоре я был арестован по совсем невероятному обвинению… Причем брали меня знаменательной ночкой 5 декабря! Возможно, это был чей-то висельный юмор. Вместе со мной отобрали и рукопись… Сразу после погибели Сталина меня освободили… Но манускрипт пропала!.. Мне произнесли, что, быстрее только, ее отобрал сам Берия… Он был горячий приверженец схожих вещей… Возможно, она и была настоящей предпосылкой моего ареста… Я немало прогуливался по инстанциям, писал письма – безуспешно. И сейчас, когда я совершенно отчаялся, я дерзнул… Я пробую по памяти восстанавливать текст… И, зарекаюсь, " малость исчезнувшего затевает проявляться из – под жалкого пера ". Уже уходя, К. обещал представить мне " итоги дерзкой самонадеянности " … Он знал, что я издавна пишу книжку о Моцарте. К. погиб чрез год, и – пусть это не покажется вымыслом – погиб 5 декабря 1989 года. И скоро его вдова переслала мне запечатанный пакет, на котором рукою К. была написана моя имя. В конверте была маленькая манускрипт с неловким заглавием " Моцарт – каким он был ". В манускрипт была вложена биографическая ссылка, написанная от руки: " Барон Готфрид ван Свитен( род. в 1734 г. в Голландии). Впоследствии переехал с папой в Вену. Отец – лейб-медик при дворе Марии Терезии – имел огромное воздействие на императрицу. Готфрид стал дипломатом, он был послом при почтивсех европейских дворах. Но прославился не лишь на дипломатическом поприще. Он был большим знатоком музыки. И даже пробовал сам придумывать. Автор 12-ти нехороших симфоний. Был ином и покровителем Моцарта. На его средства Моцарт и был похоронен в могиле для скудных на кладбище Санкт-Маркс ". Далее шел контент, плохо печатный на машине: " Я, дворянин Готфрид Бернхард ван Свитен, окончил эту манускрипт 5 декабря 1801 года, чрез 10 лет после погибели Вольфганга Амадея Моцарта, императорского придворного композитора, счастливо развившего собственный естественный способность и достигшего наибольшего мастерства в музыке. Привожу тут отрывки из моего дневника с моими размышлениями о событиях, коим я был очевидец ". ИЗ ДНЕВНИКА 5 декабря 1791 года Всю нынешнюю ночь я дремал. Ночью скончался Моцарт. Его супруга Констанца отправила за мной служанку, и в три часа полудня я приехал в его дом на Раухен-штейнгассе в маленьком доме Кайзера, нумер 970. Это была его крайняя квартирка. Хочу отметить – за свою жизнь в Вене государь Моцарт одиннадцать раз менял жилище. Моцарт покоился на постели, я постоял над ним. Его маленькое, настолько подвижное тело наконец-то успокоилось. Изящные руки, которыми он пожизненно чего-нибудь крутил – трость, цепочку от часов, – неподвижны. Густые ясные волосы… единственное, что было прекрасного в его внешности… освободились от парика. Глаза прикрыты, эти блеклые, водянистые глаза… какие зажигались замечательным огнем, когда сей небольшой человек садился к роялю. У него странноватые уши – без мочек Широкий лоб покато уходит обратно, еще наиболее заострившийся после погибели нос продолжает линию лба, отделяясь только малым углублением… Птица, птица… Слабо перспективный подбородок прикрыт повязкой. Рядом на столике – лишь что снятая с погибшего гипсовая маска… Ее снял мой друг граф Деим – обладатель галереи восковых фигур… Он, вероятно, замышлял изготовить фигуру Моцарта для собственной коллекции. Вскоре из соседней комнаты возникла госпожа Констанца Моцарт. О, этот мир и воистину театр… Господин Моцарт, настолько любивший театр, был бы доволен разыгранной нами сценой. Привожу ее полностью: Констанца. Я не хочу существовать! Он погиб! Он погиб! Я. Дорогая госпожа Моцарт… Вы обязаны существовать, у вас двое деток. Констанца. Я лягу в его кровать, я хочу заразиться его заболеванием. ( Добавляю, что врачи определили у Моцарта острую просовидную горячку. Болезнь, страшную для окружающих.) Констанца. А!!!( Рыдает.) Она безумствовала, подтверждая свою печаль и уныние, надеюсь, они были искренни. Я, как и следовало, ее успокаивал. Впрочем, уже скоро несчастная дама заговорила о основном в ее сегодняшнем расположении. Констанца. Он так мучился, что оставляет нас без гроша… Если реализовать все, что в доме, мы не покроем и доли страшных долгов. Мне даже не на что хоронить его. Я. Это чрезвычайно суровый вопрос, госпожа Моцарт. Мы обязательно его обсудим, но поначалу успокойтесь и расскажите тщательно, как он ушел от нас. Констанца. Он пролежал в кровати две недели. В крайнее время вследствии отечности ему было тяжело поворачиваться. И я сшила сорочку, которую он сумел натягивать впереди. Но он не капризничал, никого не волновал. Наоборот, пытался быть весел, желая тяжко мучился. Только за два дня до погибели он попросил унести из комнаты свою любимую канарейку, он уже не мог выдерживать даже звука ее пения… Вчерашней ночкой ему стало так плохо… я подумала – умрет, но он пережил ночь. Утром попросил отдать ему в кровать партитуру Реквиема… Его навестили музыканты. Он попросил их сделать Реквием. И сам напевал песню альта. Его ласковый тенор… Еще вчера в это время я слышала его голос… Я. Держитесь, госпожа Моцарт. Констанца. У него не было сил, он отложил партитуру и начал рыдать. Проклятый Реквием! Его прикончил Реквием… Я все время вижу тот жаркий день… Вечером некто позвонил… Когда я вышла в прихожую… Я. Вы забыли, несчастная дама. Все это вы мне уже ведали, и не так издавна. Вернемся к кончине вашего незабвенного жена. Констанца. Потом пришла моя сестра Зофи. Я ей произнесла: " Слава Богу, ты пришла. Ночью ему было так нехорошо. Если сейчас станет так же – он умрет ". И Моцарт ей также обрадовался: " Милая Зофи! Как отлично, что вы пришли. Сегодня я умру, и вы можете посодействовать во всех заботах моей скудной Штанци… " Потом он попросил решать ему в постель часы. В театре в тот пир давали " Волшебную флейту ". И он смотрел на часы и все представлял, что демонстрируют на сцене… Потом он стал произносить со собственным воспитанником государем Зюсмайером о Реквиеме. Он разъяснил ему, как нужно окончить Реквием после его погибели. Он все опасался, что клиент потребует с нас назад деньги… Потом Зофи произнесла, какбудто идет предотвратить мама, что ночкой остается у нас… На самом деле я велела ей пойти в храм за священником… Попросить его зайти к нам, как бы случаем. Священник пришел и изготовил его к смерти… Потом стало ему совершенно нехорошо. Доктор Клоссе повелел отворить ему кровь. И наложил компресс. После этого Моцарт растерял рассудок и уже в себя не приходил… Он все раздувал щеки, вероятно подражал литаврам. Без памяти, он продолжал придумывать. Он знал, как мы скудны, и все желал для нас заработать… Потом я отошла к новорожденному. ( Добавлю: в июле у госпожи Моцарт родился сын. Кажется, у нее было семеро деток, из которых в живых осталось двое.) Констанца. Зофи поведала: приблизительно в полночь Моцарт приподнялся на кровати. Он глядел неотрывно. Видимо, перед ним было какое-то необычное видение. Потом он опять улегся на кровать, отвернул голову к стене и задремал. Зофи окликнула его, он не ответил. Он погиб. Я. Когда это приключилось? Констанца. Зофи безотлагательно посмотрела на часы… Было без 5 час пополуночи. Она говорила все это, всееще визгливо рыдая. Но, рыдая, она наблюдала за мной. Она ожидала. Эта несчастная дама и в скорби собственной не могла не мыслить о насущных заботах. Я пожалел ее и начал сам: – Я знаю, драгоценная госпожа Моцарт, вам не на что хоронить любимого жена. Я обязательно помогу… Констанца. Бог воздаст вам… Я. Но, поборов в сердечко печаль, попытаемся остаться умными. Вы совершенно юная дама, вам не нередко доводилось обладать дело с таковыми грустными обстоятельствами. Позвольте разъяснить. После эпидемии чумы наш справедливейший монарх издал серьезный закон о похоронах. Похороны имеют 4 ряда: люди знатные, состоятельные, хоронят собственных погибших в отдельных могилах, устанавливают пышные монументы. Это похороны по главному уровню. Люди бедные обходятся без гробов и хоронят тела в общих могилах. Это похороны по четвертому уровню. Констанца. Вы… Вы предлагаете… Я. О нет! То и иное – недопустимые крайности. Я советую что-то среднее. Похоронить незабвенного жена вашего не как нищего и не как обеспеченного. Но как элементарно скудного человека… что, как мы знаем, подходит реальности. Это похороны по третьему уровню: то имеется в единичном гробу, но в общей могиле… Это обойдется только в 8 флоринов и 50 6 крейцеров… Добавим три флорина за погребальные дроги… Я добровольно передам вам эту сумму. Констанца. Боже мой… когда у него погиб скворец… он похоронил его торжественно… в нашем саду. И похороны скворца обошлись нам в ту же сумму! Я. Не спешите отказываться, госпожа Моцарт. Не лишь естественная расчетливость принуждает меня давать вам это. Такие похороны привлекут к вам повальное сострадание. Мне станет гораздо легче достигнуть для вас пенсии у правителя. И ваши кредиторы немедля отстанут от вас. Они поймут, что заполучить от вас нечего. Констанца. В общей могиле!.. В общей могиле… Я. Он был неплохим христианином, то имеется умеренным человеком. Он одобрил бы такие похороны… Констанца. Да… Да… Я. Сейчас постарайтесь подкрепить себя сном, завтра вам пригодятся силы. А я займусь его бумагами. Так закончилась сцена. После что она передала мне ключ от бюро французской работы, где лежали его письма и бессчетные партитуры. И вот тогда я спросил ее о основном: о Реквиеме… Она ответила, что он не совершенно закончен… И показала на его пюпитр. На пюпитре я нашел листы с его указаниями государю Зюсмайеру, как ему окончить Реквием. Сама же партитура… драгоценная партитура… была разбросана на креслах неподалеку от его постели. Я начал лихорадочно составлять листы и схватил ее взор: она была изумлена моим волнением. Я брал себя в руки… Наконец она ушла. Я остался одиннаодин с ним. С его бумагами. И Реквиемом. 626 – стояла цифра на Реквиеме. Шестьсот 20 6 сочинений написал этот человек, чьи недешевые камзолы, которыми он скрашивал родное ничтожное тело, вданныймомент разбросаны по комнате. Завтра их реализуют со всеми вещами, чтоб выручить средства для вдовы и сирот. Его останки втомжедухе исчезнет… Эти могилы для бедняков очищаются любые 7 лет – избавляются для новейших постояльцев. От его земного существования останутся только некотороеколичество непохожих портретов и эта маска… Одна, хранящая его земной вид. И стоит разбить ее – остается то, что обязано от него остаться: лишь звуки! И это я… я предпринял настолько почтивсе, чтоб звуки, рожденные этим ничтожным человеком, стали поистине божественными. И никто, даже он сам, не подозревал об этом. Вот о чем я задумывался, роясь в его бумагах в ту ужасную ночь. И тогда я услышал его глас. Клянусь, четко звучал настолько известный узкий голос… этот нежный-нежный тенор. Я обернулся. Моцарт, естественно же, неподвижно покоился на кровати… Но голос… Голос звучал… И в неверном свете канделябра его камзол и парик, валявшиеся на клавесине, показались мне музыкантом, в отчаянии упавшим башкой на клавиши… Я принудил себя возобновлять анализировать бумаги. Это были его письма. Вся его переписка с отцом… Вся его жизнь – в данных письмах. И тут я все сообразил! Да! Да! Это письма. Я читал его письма – потому я слышал его голос… Все дело в моем безукоризненном слухе! Все услышанные звуки пожизненны в моей памяти. И письма рождали голоса… Вот плотный бас старенького Моцарта… Ну, естественно! А это тенор самого Моцарта… И снова звучит старец Моцарт… Я отлично его знал. Во время поездок в тихий Зальцбург к моему другу архиепископу я постоянно сталкивался с Леопольдом Моцартом. Он был хороший арфист – придворный автор зальцбургского архиепископа. И мы длительно разговаривали с государем Леопольдом о его сыне. И вот вданныймомент в воспаленном моем мозгу звучали наши разговоры. Кстати, вспомнил! Старый Моцарт заявлял мне: когда он читает письма собственного мальчика, он также постоянно слышит его голос… Клянусь, это была волшебная ночь, самая волшебная в моей жизни. Утро. Вернулся домой, с любопытством нашел в дневнике все записи разговоров со старым Моцартом. Особенно примечательны показались две разговоры. Привожу их с сокращениями. ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы( Записано в Зальцбурге) Леопольд Моцарт. Ему было 4 года, дворянин, когда я сообразил: он придумывает музыку… Однажды я поймал его с пером… " Что ты делаешь? " И четырехлетний малыш ответил: " Я сочиняю концерт для клавира… " Я расхохотался… Это была пачкотня из клякс, поверх которых были написаны ноты… По детскому неразумению он макал перышко в чернильницу до дна. И как лишь подносил перышко к бумаге – падала клякса. И тогда он радикально размазывал ее и уже по ней писал музыку. Но когда я разглядел этот орнамент из клякс, я сообразил: нотки четырехлетнего мальчика составили сложнейшую музыку. Из глаз моих полились слезы – я возблагодарил Творца. И произнес себе: ты обязан посвятить жизнь этому Божьему чуду… Он и воистину был Божье волшебство. Все ему просто давалось, и всем он готов был горячо интересоваться. Это основная его царапина. Я. Но пылкость способна завлечь на неправильный путь. Леопольд. Именно, дворянин. Если бы не серьезное воспитание. Я рано обучил его упрямо и регулярно заниматься, обуздывать свою пылкость. И я принуждал его быть умеренным, неглядя на все его большие ранние успехи. В детстве он рыдал, когда его слишком хвалили. В 7 лет он был уже создателем нескольких музыкальных сочинений. Тогда я решил доставить его миру. Я брал дозволение у нашего хорошего архиепископа, и мы втроем: маленький Вольфганг, моя дочь и я – направились по Европе. Две недели мы провели в императорском замке в Шёнбрунне. Добрейшая императрица горькая Терезия, восхищенная забавой моего мальчика, подарила ему костюм маленького эрцгерцога. ( Добавлю от себя: это был старый, поношенный камзол.) Леопольд. Мой небольшой Моцарт был в нем так забавен: малый человек в напудренном парике ив красном камзоле со шпагой. Он играл на скрипке, на клавире, который закрывали платком, и на органе. Играл, покуда этого желала толпа. Концерты продолжались по 4 часа. И он нередко болел. Я времяотвремени размышляю: может быть, благодарячему он так нехорошо рос? Но это был единый путь. Я не желал, чтоб он повторил мою ничтожную судьбу… Но уже во время этого странствия я сообразил, дворянин, как он щекотливо пылок. В 7 лет он ухитрился страстно полюбить. И в кого бы вы задумывались? В Марию Антуанетту, сегодняшнюю царицу французов. Я. Браво! Леопольд. Она была великолепной девочкой, чуток постарше Моцарта. И что выдумал небольшой подлец? После ещеодного концерта, награжденный аплодисментами, он получился из зала и, увидев очаровательную Марию Антуанетту, намеренно грохнулся на паркете. Девочка безотлагательно кидается к нему, поднимает. И он, какбудто в признательность, осыпает ее поцелуями. И безотлагательно заявляет, что обязательно женится на ней – снова же в признательность за содействие. Но я разгадал его апрош, принудил раскаяться и пребольно выпорол… А позже был победа в Париже… В Париже я повелел награвировать 4 его сонаты. И это в возрасте восьми лет… Как вданныймомент вижу: он стоит у царского стола и царица передает ему лакомые куски. Но более только ему понравились царские дочери. Они добровольно его целовали. В 8 лет он любил, когда его целовали дамы. И когда всесильная мадам Помпадур – высочайшая, видная блондинка – не захотела его поцеловать, он с восстанием воскликнул: " Да кто она таковая?! И как она смеет не пожелать меня целовать, ежели меня целовала хозяйка царица?! " И мне снова довелось его выпороть – за дерзость… и пылкость. Когда мы возвратились в Зальцбург, покорив Европу, архиерей запер его в собственном замке и внеспредложение ему составить музыку к первой доли оратории " Долг Первой заповеди ". Он не веровал, что мой паренек все придумывает сам… Мальчик начал сочинять… Он сказал слова Первой заповеди: " И возлюби Господа Бога твоего всем сердцем… и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всей цитаделью твоею ", и сообразил, что Он с ним… Вольфганг искрометно совладал с заданием… Я развивал его в беспредельной любви к Творцу, и это немало раз выручало и еще выручит его… Когда ему было двенадцать лет, наш новейший монарх – правитель Йозеф – заказал ему опер… Мальчик был счастлив: опера – это верхушка музыкального художества! И он написал ее… Но премьеры не приключилось. Он плакал! Он не мог взятьвтолк, что вышло. Так в двенадцать лет он встретился впервыйраз с человечной завистью. Господа музыканты ужаснулись соперника. Невидимая " музыкальная преисподняя " разнесла о его опере зловредные слухи. И Большой Глюк, имевший такое воздействие на правителя, не захотел даже посмотреть на партитуру и объявил издевательством саму идею воспрещать оперу мальчику… Мальчику?! Да он в 7 лет умел делать то, что остальные композиторы – заканчивая жизнь! Я нередко ему разъяснял: " Полагайся лишь на Бога! Все люди – сволочи! Чем ветше станешь – тем светлее это станет для тебя! " ( Добавлю: он рано обучил мальчика созидать постоянно и во всем козни.) Леопольд. Но все эти поездки по Европе были только подготовкой к одной большой поездке. Именно! Италия! Земля обетованная музыки! Если германский арфист желает взятьвдолг обязанность при дворе, он обязан заполучить признание в Италии. И мы поехали. Уже в Мантуе газеты написали: " Этот паренек превзойдет всех! " В Милане нам отдали комфортное убежище в монастыре. Была зима. У моего мальчика чувствительнейшее тело – и он был счастлив, когда по возвращении с концерта находил нагретой кровать. Это мелочи для иного, но они главны для пикантных натур. В Милане слушать мальчика собралась вся ведать Ломбардии. Были исполнены три песни, сочиненные Вольфгангом. Одна поразила даже меня. Эту огромную песню он написал на известный контент большого Метастазио " Несчастный мальчик "( К. 77). ( Замечу: старец прав. Многие обращались к этому известному тексту. Но никто никогда… не завоевал таковой высоте. " Несчастный мальчик "! Неужели уже тогда он сам это ощутил?.. Да, он так никогда и не стал зрелым. Прежде я задумывался, что в этом повинен его отец, настолько продолжительно его опекавший. ныне размышляю подругому. Это – его сущность: с рождения до погибели он – несчастный мальчик!) Леопольд. Чтобы не мучить вас, дворянин, я описываю только некие его триумфы… Мы поторопились в Рим. Как вы понимаете, на Страстной неделе в Сикстинской капелле выполняют большое " Мизерере ". Я незабываю, как мой паренек пришел в капеллу. Нет, нет, он не увидел замечательных фресок Микеланджело. Он был целый в сладчайшей музыке. Когда мы вышли, я произнес ему: " Под ужасом отлучения от церкви никто не смеет перенести из капеллы партитуру „Мизерере“, чтоб никто и нигде не сумел сделать эту вершину папской музыки ". Мой паренек расхохотался. И, придя домой, без единственной ошибки с 1-го прослушивания записал всю партитуру. ( Добавлю: об данной летописи немало ведали в Риме. Я же отмечу: в одной из его квартир в кабинете был прекрасный потолок. Я спросил его: " Чья это живопись? " Он опешил, он вообщем ее не увидел.) Леопольд. А позже в Риме ему вручили верховный папский орден. К огорчению, он изредка надевал эти регалии: милый крест, шпагу и шпоры. Он произнес: " Мне почему-то забавно ". Он постоянно был чрезвычайно смешлив. Я. О да! Я это знаю. Леопольд. ныне он стал мужчина Моцарт. Рыцарь Моцарт. Только Большой Глюк был удостоен аналогичного. А позже мальчика выбрали в Академию в Болонье. Кто знал такое в пятнадцать лет! И тогда я увидел смену. Он полюбил, чтоб им восхищались… балдели дамы!.. И я произнес: " Здесь твоя ловушка ". Помню, юная госпожа де Асте позвала нас на дивные фрикадельки из печени и прекрасную квашеную капусту. Но он не восхитился данными яствами – его глаза неотрывно были устремлены на госпожу де Асте. Мне довелось снова сердито вторгнуться. А позже наш благотворитель, старый архиерей, умер… ( Добавлю: уже тогда меня увлек этот гениальный паренек. Поток солнечного света… легкое, трепещущее. Как удивительно, что он не родился в Италии. Я наслаждался его художеством. Но исповедовал тогда другое. Будучи послом в Берлине, я познакомился с музыкой полузабытого тогда Иоганна Себастьяна Баха. С тех пор серьезное художество Баха и Генделя обладало мной. И вот тогда мне стала прибывать в голову дерзкая мысль: завести солнечного мальчика в этот полузабытый мир. Какой умопомрачительный цветочек мог произрасти! И какое удовольствие ждало нас, немногих жрецов настоящей музыки! Но для осмысливания серьезной музыки потребна строгая жизнь. Слишком немало удач принесла ему судьба. Вот отчего я очень оживился, когда узнал, что новеньким архиепископом в Зальцбурге стал граф Иероним Колорадо. Я отлично с ним знаком: непреклонная складка кругом рта, надменный, неподвижный взгляд… И мне несложно было уже тогда прикинуть, как они встретятся – избалованный славой молодой гений и деспот. Сказка кончилась.) Я никогда не веровал, что Сальери отравил Моцарта… Из письма пианиста К. ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы( Записано в Зальцбурге) Привожу с крупными сокращениями завершение моей длинной разговоры с папой государя Моцарта. Леопольд. Сначала мы были признательны новому архиепископу: он положил мальчику более жалованья, чем всем остальным. Но позже стал принуждать его – кавалера Моцарта – любой день в форменной одежде совместно со слугами проявляться для приказаний. Нет, я разумею, он желал укротить его юношескую гордость, желал вынудить полагать себя благодетелем. Но… ( Добавлю от себя: конкретно тогда я услышал его соль-минорную симфонию… Эта тревога… смелые порывы… мимолетное просветление… И гневный взрыв мятежных сил в конце. О! Я сообразил тогда, что с ним проистекает!) Леопольд. Все закончилось прошением об отставке. И дело было не лишь в архиепископе. Я приучил Вольфганга к нескончаемым странствиям, и он не мог усидеть в нашем тихом Зальцбурге… Архиепископ не позволил мне тронуться с мальчиком. Но я не мог выпустить его 1-го. Он поехал совместно с мамой. На прощание я дал ему письмо с ключевыми советами: " Ты знаешь, как ты пылок, и как твоя горячность приводит тебя в волнение… о женщинах я не произношу, но запомни: тут необходима наибольшая сдержанность и целый твой интеллект. Ибо хозяйка натура является нашей западней: кто не напрягает тут разума, обречен на горе, которое заканчивается лишь со гибелью ". Когда их карета отъехала, в страхе от предчувствия я кинулся на постель и пролежал неподвижно до ночи. Вскоре я получил его первое письмо. " Сердце мое преисполнено восхищением и восхищением. Мне так забавно в данной карете, так тепло, и кучер наш поет и гонит во всю горячность ". И, читая, явственно услышал я его ласковый глас и расплакался. Все приключилось, дворянин, как я предполагал… Это вышло уже в Мангейме. Сначала я ощутил в его письмах некоторый лишний восхищение. У него острый язык! ( Добавляю: и насколько он сделал ему противников!) Леопольд. Мальчик любит гаерничать. К образцу, в Мюнхене ночкой бойцы на каждом шагу враждебно окликают: " Кто идет?! " И он постоянно даетответ им в протест: " Накось выкуси!.. " А тут внезапно тон писем совершенно переменился. Одни восторги и описания нескончаемых триумфов… Я написал ему, что одним триумфом сыт не будешь. И что покуда никто не внеспредложение ему никакой должности, а я оплачиваю нескончаемые счета, какие ко мне прибывают. В протест я получил: " Как мне охото составить оперу. Я завидую всем, кто строчит оперу. Хочется рыдать с досады, когда я слышу какую-либо арию… " Да, да… все дело в том, что он влюбился в певицу! Я знавал эту гадкую семью Веберов. Отец служил ничтожным суфлером. Хищная, скупая супруга и четыре дочерей. На беду маленького Моцарта, 2-ая дочь – пятнадцатилетняя Алоизия – была высочайшая, стройная красавица, возмечтавшая начинать певицей… Узнав все это, я решил испытать, сколь щекотливо состояние. Я написал ему письмо, какбудто один из его товарищей, известный юный человек, вступил в доходный брак. В протест я немедленно получил элементарно поэму. " Так жениться я не желал бы. Я хочу изготовить счастливой свою супругу, а не собрать с ее поддержкой родное счастье. Знатные люди не смеют жениться по любви. Зато мы, нищие и обыкновенные люди, можем брать в супруги ту, кого любим… " И так далее… Я все понял… После что он забросал меня описаниями тягот " скудных Веберов " … А я?! Его отец?! Семеро деток! И двести жалких флоринов жалованья на протяжении всей жизни! ( Здесь он достал новейший ворох писем… И в расширение нашей разговоры очень нередко читал выдержки из них. Он стремился сочувствия!) " Дочь государя Вебера владеет прекрасным гласом. Ей недостает лишь умения играться на сцене… " Вы сообразили, дворянин? Он решил ей посодействовать! Он помнил, как его воспринимали в Италии, и сейчас захотел появиться ей во всем блеске! Он замыслил общую поездку. С нею в Италию! А покуда придумывал для нее арии… Нет, недаром молвят, глуповат, как влюбленный! Его несчастная мама прислала мне письмо: " Ты знаешь, когда паренек завязывает новое знакомство, он сходу готов дать последнее… Пишу тебе в наибольшей тайне, покуда он ест… Придумай, что изготовить ". Бедная супруга! И я написал ему: " Дражайший сын! Твое предписание разъезжать с Вебером и его дочерью чуток не лишило меня разума. Как ты мог желая бы на час совратить себя настолько отвратительной и очевидно внушенной тебе мыслью?! Мечтания, одни порожние мечтания!.. Как ты мог забыть свою славу? Своих старых родителей?.. Нет, нет, я разумею твое желание помочь… Это ты унаследовал от собственного отца! Но доэтого только ты обязан помогать собственным своим родителям, подругому воротила твоя попадет к черту в лапы! Прочь из Мангейма! Марш в Париж! И быстрее! Слава из Парижа распространяется по всему свету! Поступай, как большие люди! Или Цезарь! Или ничего! " И он подчинился. Тогда он еще помнил наш девиз: " За Богом сходу идет отец ". Он написал мне: " Умоляю, лучший из отцов, не думайте обо мне ничто плохого… Есть люди, какие считают, что невозможно любить даму, не имея при этом отвратительных намерений… Надеюсь, вы извините мне, ежели я в азарте любви в чем-то запамятовал мерку ". Вот в этот момент мой паренек ушел от меня! Он подчинился мне, но не простил. Бедняга, он, естественно, поехал в Париж с одной верой: возвратиться к любимой, но со славой! ( Замечу: все, что он проверил, – в его песни, написанной для Алоизии( К. 294). Эта сладкая мука… и беспокойное, беспокойное предсказание!) Леопольд. Но, к огорчению, Париж успел его забыть. Нет, не зря я недолюбливал этот град. Никакого заказа на оперу он там не получил. И с трудом перебивался ничтожными уроками. Мой французский друг дворянин Гримм написал мне: " Чтобы тут пробиться, нужны пронырливость, активность и подлость… Думая о его карьере, я пожелал бы ему обладать вдвое меньше таланта и вдвое более ловкости… " А позже когда-то ночкой пришел наш друг аббат Буллингер и положил передо мною письмо. Мой паренек писал: " Дорогой аббат. В эти душные дни заболела моя мать… Я метался по раскаленному городку в поисках доктора и лекарств… Она погибла у меня на руках. Сейчас ночь, и я пишу письмо папе. Я пишу ему о мамы как о живой… Я опасаюсь, что он догадается. И шучу. И опять возвращаюсь к ее болезни… Я пробую его приготовить к худшему… " Несчастный паренек! Через недельку я получил его письмо: " Я пишу вам в два часа ночи. Нашей ценный мамы более нет на свете. Она погибла, не приходя в рассудок, она угасла, как свеча… " Я манил его в Зальцбург. Архиепископ опять принял его на службу. Но он писал: " Я радуюсь встрече с вами, лучший из отцов. И наперед обещаю себе приятнейшие, счастливые дни… Но, зарекаюсь честью, я не могу вытерпеть Зальцбург и его жителей! Для меня совсем нестерпима их скучнейшая жизнь ". Это обозначало: он поспешил из Парижа в Мангейм! Я умолял его уберечься от пустых желаний. Но он писал: " Совсем уберечься от желаний я не могу, да и навряд ли сыщется недолговечный, который никогда не грезил. Но радостные мечты! Мечты сладостные и успокоительные, мечты, какие, ежели б сбылись, сделали бы сносной мою жизнь… такую вданныймомент печальную… " Но ничто! Вскоре он узнал, что обозначают порожние мечтания! Эта тварь Алоизия пела в Мюнхене, где ею очень увлекался баварский сударь. И паренек мой, к счастью, был ей сейчас не нужен. И она произнесла это ему прямо в лицо. О, он сумел тогда взятьвтолк, как постоянно прав его отец!.. И у него хватило мужества рассказать мне в письме всю постыдную сцену. " Я был ошеломлен. Но я не дал ей это увидеть, лучший из отцов. Я сел за клавир и, пытаясь побеждать ее в легкомыслии, внезапно забавно, тенорком запел: „Не задумываясь, я кидаю даму, которой не мил! Ха-ха-ха…“ " Да, он бодрился, но… Совершенно потерянным он возвратился в хороший наш Зальцбург. Я потрудился изготовить все, чтоб ему было отлично. В его комнату поставили удачный шкаф для многочисленного его платьица, наша кухарка готовила его любимых каплунов. И я через пальцы глядел, как дочь моего младшего брата… кузиночка… попробовала его утешить. Он писал ей чрезвычайно дерзкие письма, какие негодница поощряла. И сначала я с изумлением читал все его фривольности. Но далее дерзких шуток он не пошел. Только позже я сообразил: он пытался быть радостным и грубым, но всееще мучился. Страдал! И перенес родное уныние на наш тихий Зальцбург: он его возненавидел… К огорчению, досточтимый архиерей на каждом шагу подчеркивал, что мой паренек никак не гениальный Моцарт, но только прислуга, которого он приютил после неудач. ( Добавлю: это было счастьем для музыки. Разбитое сердечко – так произрастает постоянное.) Леопольд. И во время его поездки с архиепископом в Вену, вдалеке от меня, приключилось то, что обязано было статься: паренек снова подал прошение об отставке… Я непревзойденно представлял, что станет, если он будет существовать один в Вене… Он – не приготовленный к мерзостям жизни, привыкший быть за моей спиной. Любая шлюшка может стать перед ним в виде непорочной девы!.. Он очень чист для этого подлого решетка!.. Я потребовал, чтоб он брал обратно родное прошение. Но он ответил мне: " Никогда! Вся Вена уже знает, что я ушел от архиепископа и от его оскорблений… И что же, сейчас я обязан превратить себя в собачье говно?.. Вам в угоду, батюшка, я готов дарить всем: собственным счастьем… " Алоизия! Алоизия!.. " Здоровьем, жизнью… но моя честь! Она для меня… и, надеюсь, для вас, превыше только! Требуйте что угодно, но не этого! Одна эта мысль принуждает меня трястись от ярости… " О, я знал, что наш гордый архиерей сможет покарать его. Но я не знал, что это станет настолько жестоки. Сначала он не удостоил мальчика ответом… Когда же мой сын появился в третий раз со собственным прошением, его принял гофмейстер граф Арко. Он именовал Вольфганга хамом и отморозком, а позже пинком ноги… выбросил его из комнаты. Это было несложно. Он таковой маленький… И вот его – кавалера ордена Золотой Шпоры, рыцаря, члена 2-ух академий – пинком в задницу… с лестницы… Мальчик слег. Конечно, он клялся возвратить пинок графу, он писал мне всяческие глупости: " Да, я не граф, но в душе у меня более, чем у хотькакого графа… и ежели он обидел меня, он – собачье говно! " И т. д. Конец письма меня ужасно встревожил… Он писал: " Завтра посылаю письмо графу. Я совсем тихо разъясню ему, как подло он осуществил родное дело. Я пообещаю ему навстречу на улице… В многолюдном месте он получит от меня пинок в жопу и пару оплеух крометого!.. " Я умолял его не делать этого из любви ко мне. Это не лишь лишило бы меня работы, средств к существованию, но принесло бы мальчику новейшие унижения. Что мог сделать он, небольшой, тщедушный, против данных господ, окруженных слугами? К счастью, он так же страстно переживает обиды, как просто их забывает. Уверен, что на третий день пинок под зад испарился из его головы – и он предался опаснейшему счастью обретенной свободы. А я, как осужденный, подставивший голову под топор, начал ожидать, когда случится неизбежное. ( Добавлю: конкретно в эти дни я впервыйраз столкнулся с Моцартом. Он и воистину был опьянен от свободы. Свободы и… любви.) Леопольд. И уже скоро я начал обретать от него восхищенные письма. Опять очень восхищенные: " Город полон вданныймомент цветов и музыки. Ночные серенады тут так же часты, как в Италии. И в запоздалый час распахиваются окна, и горожане аплодируют ночным певцам. В то время как наш гадкий Зальцбург храпит! " Далее он писал мне, что получил заказ на оперу. Либретто оперы меня заставилозадуматься. Точнее, страстное изложение этого либретто: некоторый барин и его прислуга освобождают из гарема как-то похищенную жену дворянина… И потом шло практически стихотворение о силе любви аристократа к данной жене. Невесту звали Констанца… И уже скоро мне довелось взятьвтолк, откуда это имя. ( Все было конкретно так. В это время Моцарт нередко прибывал ко мне. И единожды сказал весть: он поселился в доме собственных старых товарищей Веберов. Тех самых Веберов! Злосчастная Алоизия к тому времени уже вышла замуж. Я знаком с ее мужем… Господин Ланге – хороший певец… Вместе с ним сия красавица пела сейчас в Вене. Бе мама и три незамужних сестры также приехали в Вену. Стесненное состояние принудило их отвечать комнаты. Моцарт поведал мне, что госпожа Вебер предложила ему просторную и ясную комнату. И хороший стол. Что для него вособенности принципиально, ибо его желудок очень чувствителен к нехороший еде и он боится отравиться в наших отвратительных трактирах. Веберы избавили его от всех жизненных хлопот. Он произнес мне: " Я привык существовать в семье. У Веберов я снова ощутил себя в отчем доме… " Его дом носил премилое заглавие: " Петр в Оке Божьем ". Он записал мне собственный адрес. Эта запись его рукою до сих пор хранится в моем столе.) Леопольд. Вы сможете доставить, что я пережил, когда узнал: проклятая Веберша снова заполучила его в собственный дом! Он ощущал мою грусть и решил унять – сказал, что Алоизия вышла замуж… Но я-то знал: там еще три сестры! Три незамужних сестры, хитрющая мама и мой горячий сын в одном доме!!! И быстро, быстро я получил известие: " Наилучший из отцов. Спешу тебе поведать о Констанце. Она молодее Алоизии. Это приятная, хорошая, чудесная девушка… " О, Боже! " Она совершенно не схожа на свою мама, которая груба и очень расположена к горячительным напиткам… " Это он, естественно, писал для меня! Он знал, как я не обожаю гадкую Вебершу… " Сейчас я заканчиваю оперу и выдумал для нее хорошее заглавие – „Похищение из сераля“ ". …Я – прямо безотлагательно сообразил: этот восторженный безумец уже замыслил " Похищение из Ока ". Он так и не сообразил: воровали его самого! Я потребовал, чтоб он сменил квартиру. Я написал, что уже идут сплетни и т. д. Он мне встревоженно ответил: " Наилучший из отцов! Я издавна уже собирался сбросить иную квартиру. Из-за данных людских сплетен, в которых нет ни слова истины. Дескать, если я квартирую у госпожи Вебер, то обязательно женюсь на ее дочери! Какая тупость! Именно сейчас я наиболее, чем когда-нибудь, отдален от данной мысли… Бог дал мне способность не для такого, чтоб я погубил его вследствии супруги и прожил бездеятельно свою молоденькую жизнь. Я лишь затеваю жизнь, я не хочу испортить ее… " И вот прошло три месяца! Всего три месяца, и я получил от него: " Мое рвение вданныймомент состоит в том, чтоб обретать маленькое, но постоянное вознаграждение… а позже жениться! " Жениться!! " Вы приходите в кошмар от данной идеи, но прошу, лучший из отцов, слушать меня. Природа произносит во мне настолько же шумно, как и в всяком другом… и даже громче, чем в каком-нибудь здоровом олухе!.. " Уж это мы знали издавна!.. " Но мне нереально существовать, как проживает большаячасть сегодняшних юных людей. Во-первых, я очень религиозен. Во-вторых, очень обожаю близкого собственного и очень правдив по убеждениям, чтоб сумел одурачить невинную даму. И в-третьих, очень обожаю родное самочувствие, чтоб обладать дело с потаскухами. Оттого могу поклясться вам, что еще ни с одной дамой не имел дел такового рода. В этом могу поклясться жизнью… Я не вижу для себя ничто наиболее нужного, чем супруга. Холостой человек проживает лишь наполовину… И вообщем мой характер более располагает к спокойной домашней жизни ". И так далее… Это нескончаемое письмо!.. ныне вы понимаете, добрейший дворянин, все, что вышло в нашей несчастной семье… Мальчик настолько почитает вас: может быть, вы объясните ему всю пагубность этого брака? ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы Видимо, старому Моцарту будетнеобходимо примириться с неминуемым. По возвращении в Вену я узнал, что мадам Вебер проводит интригу прелестно буквально. Она потрудилась изготовить так, чтоб вся Вена выяснила: наш небольшой Моцарт влюблен в Констанцу. Вчера этот доверчивый малыш в отчаянии прилетел ко мне. Передаю наш беседа полностью. Моцарт. Я отниму совершенно мало вашего драгоценного времени, дворянин. Я в отчаянии. Госпожа Вебер огласила мне, что по городку идут страшные сплетни. И опекун ее дочерей государь Торварт категорично против, чтоб я дальше пребывал в их доме. Я. И что же вы решили? Моцарт. Я произнес, что обожаю ее дочь. И как лишь получу малое, но постоянное снабжение, немедля женюсь на Констанце. Но государь Торварт не верует, он считает, что я могу кинуть Констанцу и несчастная женщина остается скомпрометированной. Я. И что же предложила госпожа Вебер? Моцарт. Чтобы я немедля объяснился с государем Торвартом. Господин Торварт очень почитает вас, дворянин. Я прошу удостоверить его, что я благородный человек… Я. Милый Моцарт. Я убежден, что и без моего вмешательства все обойдется успешно. По-моему, вам просто предложат поставитьподпись бумагу, где вы обязуетесь жениться… Моцарт. Да я подпишу тыщу таковых бумаг!.. И вы думаете, тогда все обойдется? ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы Сегодня он снова был у меня! И снова беседа наш был настолько краткий, что доверяю его бумаге полностью. Моцарт. Вы были правы, ценный дворянин! Все обошлось! Я написал официальное высказывание, где обязался в трехгодичный срок вступить в брак с мадемуазель Констанцией Вебер. ( Представляю лицо " лучшего из отцов ", когда он получит сие весть.) Моцарт. Но что сделала чудесная женщина? Когда опекун ушел, она брала у мамы обязанность и произнесла мне: " Дорогой Моцарт! Мне не необходимо от вас никаких письменных обещаний, я и так верую вашим словам ". И порвала бумагу! Этот поступок сделал для меня еще подороже мою любимую! ( Браво, госпожа Вебер! Замечу: эта семья постоянно жила вблизи с театром. Да, древняя Веберша смогла определить спектакль.) ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы Я все более сближаюсь с Моцартом. Сейчас он в большущий моде. Все именитые дома Вены зовут его с концертами. Вчера я пришел в театр на заключительную репетицию его оперы " Похищение из сераля ". В кармазиновом камзоле, в красной шапке, увенчанной золотым шнуром, этот человек стремительной походкой прошел по залу и просто прыгнул на сцену. Началась увертюра оперы. Я слышал тяжелый, вкрадчивый шелест… ласковый лепет, вздохи… я видел, как вздымается взволнованная грудь… Страсть, которой не дозволяют излиться. И все это сочинила влюбленность. Успех оперы обещает быть грандиозным, и госпожа Вебер торопится окончить дело с выгодным женихом. Она не собирается ожидать три года… Я сообразил это из нынешней разговоры с Моцартом. Привожу ее коротко: Моцарт. Я хочу умолять у вас совета, добрейший дворянин. В крайнее время госпожа Вебер внезапно стала совсем несносной к Констанце. Дело доходит до рукоприкладства. По моей просьбе баронесса Вальштедтен отобрала ее в собственный дом.( Замечу в скобках баронесса расплодилась с супругом и использует в Вене славой очень вольной дамы. Впрочем, я все прощаю Марте фон Вальштедтен за ее подлинное сознание музыки.) Моцарт. Вчера Зофи… это сестра Констанцы… пришла ко мне… рыдала и умоляла, чтоб я кое-что предпринял: мама желает отобрать Констанцу назад с милицией. Я. Как я разумею, государь Моцарт, это " кое-что " значит ваше быстрое брак? Моцарт. Но подругому я не смогу отстоять ее!.. Я пишу папе письмо за посланием, я прошу благословения, а он молчит… Я пишу: " Ради только на свете, дайте мне родное соизволение ". Молчит! Я пишу: " Я добровольно ожидал бы еще! Но это обязательно нужно сейчас! Ради моей чести! Ради чести моей женщины! " Молчание! Молчание! Молчание! Сердце мое суетливо, башка в смятении! Как разрешено при этом сочинить кое-что толковое?! Или элементарно действовать?! Ну что мне еще ему составить, ценный дворянин?! ИЗ ДНЕВНИКА 1781–1782 годы Был у Моцарта впервыйраз после венчания. Все свершилось в храме Святого Стефана. Баронесса устроила брачный пир… И лишь вчера пришло единодушие от отца. Он сидел с посланием в руках, когда я вошел. Вот наиболее короткое содержание нашего беседы. Моцарт. Он прислал единодушие, дворянин, но, естественно, он сердится… Бедный, он строчит: " Отныне твой отец не может наиболее полагать на содействие сына, вообщем, и тебе не следует ждать поддержке от собственного отца… " Но я убежден, когда он увидит Констанцу… Ее невозможно не влюбиться! Ха! Ха! Ха! Дорогой дворянин, похищение из " Ока " свершилось! Она моя! Ха-ха-ха! ( Замечу: его отец прав. Он, естественно же, не соображает, что похитили его самого… Но соображает ли она интригу мамы? Скорее только, просто не думает. Я присматривался к ней в эти дни. Моцарта она очевидно обожает, а мама очевидно опасается. И верует, что та делает все из-за ее полезности. Она из тех безвольных натур, какие рождены быть зеркалом. Они отображают такого, кто вблизи. Моцарт беспечен и жизнерадостен, и она беспечна и жизнерадостна… Она недурно поет и хорошо играет на клавире. Моцарт любит птиц. Что ж, он получил вблизи жизнерадостную, глупую птицу. ныне их двое – птиц.) Моцарт. Клянусь, быстро дражайший из отцов просто растает. Мы забросали его, дворянин, общими письмами с изъявлениями любви. В этот пир я стал очевидцем, как писались эти письма: Моцарт сидел с пером в руках, Констанца – у него на коленях. Они придумывали вслух последующее трогательное письмо. Моцарт. " Наилучший из всех отцов и свекров. Спешим обрисовать тебе всю церемонию… Когда мы были обвенчаны, я и моя супруга начали рыдать. И все кругом также заплакали, ибо стали очевидцами растроганности наших сердец ". ( При сем оба заливались хохотом и постоянно целовались.) Моцарт. " Держу пари, дражайший отец, вы обрадуетесь моему счастью, как лишь спрашиваете ее. Ибо в ваших очах, как и в моих, нет более счастья, чем умная, честная, добродетельная и услужливая супруга! Такова моя Штанци ". ( Так он ее именует. Он любит играться в звуки: " Констанца… Штанци… ") ИЗ ДНЕВНИКА 1782–1784 годы ныне цельные дни Моцарт просиживает над сочинением музыки, пытаясь снабдить семью. Врач прописал ему прогулку на лошади. Как все детки, он любит маленьких животных. Лошади он опасается, но честно отправляется на ней на прогулку. Я также выезжаю по утрам для моциона, и он сочиняет мне компанию. К огорчению, он все время отстает. Вчера у нас произошел последующий беседа( записан мной полностью). Моцарт. Ради Бога, извините за опоздание, дворянин. Я тружусь за полночь, потому тяжело встаю, к тому же мне надо по утрам строчить письма супруге. Я. Разве Констанция уехала? Моцарт. Нет-нет, она дремлет в доме. Но когда пробуждается – она привыкла находить мои письма. Я. И что же вы ей пишете? Моцарт. Всегда различное. Сегодня, к образцу: " Доброе утро, приятная женушка. Желаю тебе, чтоб ты отлично выспалась, чтоб не довелось тебе сходу выздоравливать, чтобы ты не гневалась на прислугу и не свалилась бы, споткнувшись о порог. Прибереги семейные проблемы до тех пор, покуда я не вернусь. Только бы с тобой ничто не приключилось ". ( О, этот нескончаемый ужас юных влюбленных, что с ней кое-что произойдет!.. Добавлю: при всей данной жаркой любви к Констанце брак развязал его бурный характер. Констанца пренебрежительно именует их " горничными " … Нет, нет, он не отыскивает встреч с " горничными ", но, вероятно, и не избегает. Впрочем, он постоянно кается.) ИЗ ДНЕВНИКА 1782–1784 годы Сегодня я поймал Констанцу в слезах. Я ни о чем не узнавал, она истока хозяйка. Констанца. Это ужасно… И длячего ему эти " горничные "? Но… он раскаивается так мило… нет, нет, на него нереально сердиться. Нет, нет, я не могу не взглянуть к нему опять отлично. В это время в соседней комнате Моцарт играл на бильярде, и я слышал его ласковый тенор, напевающий мелодию, и звук шаров. Потом он вылетел из комнаты, поймал заплаканную супругу и, хохоча, начал с нею плясать. Моцарт. Простите нас, ценный дворянин! Но мы так обожаем плясать, плясать, плясать! Он напевал мелодию. Я сообразил: он продолжает придумывать. Этот человек придумывает везде – в карете, на лошади, играя на бильярде. Даже выполняя постороннее творение, он внезапно заявляет, что забыл… чтоб приступить придумывать за создателя. И вданныймомент, танцуя, он все время напевал собственным узким тенором новейшие мелодии. Изысканный менуэт сменялся самой площадной пляской. Так, хохоча, он плясал с обезумевшей Констанцией. И приговаривал: – Разве блаженство, которое дает настоящая, умная брачная влюбленность, не различается – как небо от земли – от удовольствий непостоянной и капризной влечения?! ( Добавлю: ну что ж, он может плясать, у него все отлично, и денежки у него покуда водятся… Впрочем, конкретно покуда!.. Я обеспеченный человек, но я умею дорожить средства. Деньги относятся к вам втомжедухе, как вы к ним. Вы их любите? Они вас также. Бережете? Они сберегут вас. Он не оберегает, швыряет пригоршнями. Одалживает всем, кто обращается. При мне настройщик клавиров попросил у него талер – получил горсть дукатов! Все авантюристы Вены обирают его. И желая покуда его финансы растут, я уже не сомневаюсь, чем все это закончится.) ИЗ ДНЕВНИКА 1784–1785 годы В Вене располагаться старый Моцарт. Его сын всееще в большущий моде. И желая старец Леопольд смотрится чрезвычайно счастливым, разговор он начал грустно. ( Разговор привожу полностью.) Леопольд. И все-же состояние его хрупко. Император так и не брал его на службу. Мальчик написал мне печальное обращение.( Он показал мне его. Оно чрезвычайно интересно. Вот что строчит юный Моцарт: " Ни одному монарху в мире я не служил бы с большей ловлей, чем нашему императору, но я не намереваюсь выклянчивать службу! Я верую, что окажу честь любому двору собственной музыкой. И нежели Германия, любимое мое родина, не желает взять меня, будетнеобходимо с именованием Божьим изготовить Англию или Францию богаче на 1-го качественного немца!.. …Вы не сможете поверить, дражайший из отцов, насколько трудов затрачивает дворянин ван Свитен и остальные принципиальные бога, стараясь сдержать меня тут ". Что ж, сие истина!) Леопольд. Я счастлив был прочитать ваше имя, ценный дворянин. ( Но в очах старика был вопрос: отчего?! Почему правитель до сих пор не поймет на службу его сына? Что я мог ему ответствовать? Император, как все Габсбурги, отлично интеллигентный арфист. У него хороший бас, он отлично поет, и потому вершиной всех искусств он считает итальянскую оперу. " Похищение из сераля " очень непривычно для него. Да и сам Моцарт непривычен. Недавно в Вену возвратился итальянец Антонио Сальери. Он весел, общителен, импозантен. Но, основное, он итальянец, сочиняющий отличные традиционные оперы. Они нравятся и Европе, и большому Глюку. И нашему императору. И естественно же, он провозгласил Сальери Первым капельмейстером.) Леопольд. Это людская зависть, ценный дворянин. Вечные козни " музыкальной преисподней ". И наверное – государь Первый капельмейстер! Да, да, этот Сальери терпетьнеможет мальчика! ( Я не стал противоречить. Я был признателен ему за то, что он избавил меня от разъяснений по поводу правителя. Добавлю от себя: я немало раз заявлял с Сальери, но никогда при мне он не отзывался с нелюбовью о Моцарте. Хотя успех " Похищения " обязан был его насторожить. Но Сальери очень упоен собой, очень добро процветает, чтоб проверять к кому-нибудь такое мощное эмоция, как нелюбовь. Скорее это равнодушное недоброжелательство. Как положено опытному царедворцу, спросив, что Моцарт грезит дарить уроки дочери правителя, Сальери безотлагательно устроил на это пространство бездарного государя Фогта…) Я. И все-же испытываю: на этот раз вы довольны жизнью? Леопольд. Я размышляю, при сегодняшних его заработках он быстро сумеет решать в банк две тыщи флоринов… И хозяйство Констанца ведет экономно. Главное – смотреть за расходами. Я издавна рекомендовал ему ввести необыкновенную тетрадь. И вот – глядите! ( Он с умилением показал мне Тетрадь. И я даже прочитал по его просьбе некотороеколичество записей: – " 26 мая: два ландыша – один крейцер. 27 мая: птица-скворушка – 4 крейцера ". Рядом с расходами на скворца я увидел нотки.) Леопольд. Это прелестная мелодия, которую насвистал скворец. Точнее, мой паренек напел, а скворец повторил… Остальные затраты он произнес мне, что не незабывает! Он расхохотался. ( Я впервыйраз услышал, как старец смеется. Замечу: на самом же деле Моцарт издавна передал новости эту тетрадь Констанце. А экономная владелица, естественно же, безотлагательно позабыла это делать. Зато каталог собственных сочинений, который втомжедухе обучил его новости отец, он наполняет с тщательностью, непонятной для этого человека. Заканчивая разговор, г-н Леопольд произнес очень принципиально: – Но вособенности меня порадовало, дворянин, что мой паренек вступил в масонскую ложу. Добавлю: старец не лишь порадовался, но и сам вступил. Еще бы – вся наша ведать состоит в масонах. Я нередко размышляю: отчего Моцарт так страстно возлюбил масонство? Выгода? Сие почему-то этому ребенку! Все немало легче: в настоящей жизни авторитетный человек пинком лапти может определить его на пространство. Зато в масонских ложах все одинаковы. Все братья, все оставляют свои титулы в миру. Радость братства! И естественно же, загадочность обычаев.) Когда мы прощались, я спросил старика: – Как вам крайняя музыка, сочиненная сыном? Леопольд. Знаете, что произнес Йозеф Гайдн: " Говорю, как перед Богом: ваш сын – наибольший автор ". Я. Ну а вы? Вы сами что скажете? Он продолжительно безмолвствовал. Очень продолжительно. Потом глухо произнес фразу… я запомню ее до погибели. Леопольд. Ежели мой сын ни в чем не проверяет нищеты, он безотлагательно делается очень удовлетворенным, беззаботным. Его музыка… порхает. Бог оставляет ее. ИЗ ДНЕВНИКА 1785–1786 годы 12 августа 1785 года. Вчера у меня был Сальери. Сначала он продолжительно говорил о собственных европейских успехах. Эту дробь беседы я опускаю. Привожу конец нашей разговоры. Я. Скажите, а что вы думаете о Моцарте? Сальери. Помилуйте, длячего мне о нем мыслить. Есть вещи, о которых мыслить куда приятнее. Например, певица госпожа 3. Я. Неужели в нашей опере осталась та, которая не стала жертвой вашего характера?.. И все-же – о Моцарте. Сальери. Легко, утонченно, изящно. Публика это обожает. Но вы?! Впрочем, дворянин, ваш привкус настолько безукоризнен, что вас уже имеютвсешансы взволновать лишь наиболее примитивные вещи… Моцарт – красивый клавирист. Но когда деятель хочет сам придумывать, одним исполнителем делается меньше и изредка одним сочинителем больше… Так что при всем моем почтении к вам, дворянин, Моцарт – это… пустяково. Хотя имеется вещи, какие мне в нем симпатичны: щедр, может мусорить средствами, отлично шутит. Я. Вас, кпримеру, он зовет " Музыкальный фаллос ". Только погрубее. Сальери. А вас – постоянно роскошно: " таковой же зануда, как все его накрахмаленные симфонии ". И все-же: Моцарт – это пустяково. Я. И все-же: учить принцессу музыке вы его не допустили. Сальери. Ну разрешено ли предположить к принцессе человека с таковыми манерами? " Жопа " и " выкуси " у него как у нас с вами " здравствуйте ". ныне наиболее забавное: к концу вечера я сыграл Сальери некотороеколичество любимейших моих сочинений Моцарта. И оказалось: он не слышал ни 1-го из них! Как все наши музыканты, Сальери избегает выслушивать чужую музыку. Но " накрахмаленные симфонии "?! Моцарт, Моцарт… Это для меня – удар. Я вблизи сошелся с ним в крайнее время. Наши встречи проходят в моем доме, который располагаться вблизи с отелем " Цум римише Кайзер " … Я немало говорил ему о собственной жизни: как, будучи послом в Берлине, смог договориться с прусским владыкой. И когда они с российской императрицей разделили несчастную Польшу, мы также получили собственный кусочек пирога… Но разве в этом моя настоящая награда перед потомством?.. Она – в музыке. Вернувшись в Вену, я занимаю особенное пространство в музыкальной жизни. Если я пребываю на концерте, все специалисты глядят не на музыкантов, но на меня. Чтобы прочитать на моем лице: какое мнение они обязаны собрать об услышанном. Да, естественно, не заключительную роль в этом играют мои титулы: директор придворной библиотеки, голова императорской комиссии по образованию. И вконцеконцов, недалёк к императору. Но Моцарт… эта беспечная птица… мне казалось: уж он-то оценивает во мне другое, соображает, что я совершаю сейчас! Будучи послом в Берлине, я узнал большое " Берлинское художество " … Забытого гения – Иоганна Себастьяна Баха! И целый этот год я знакомлю с ним Вену. Я исполняю свою мечту: Моцарт – воплощение легкости, грации – введен мною – мною! – в мир большой и серьезной германской музыки. И я гордился, когда он показал мне переписку с папой. Не скрою, я даже переписал эти письма. Вот они: " Любимейший из отцов! Все воскресенье я хожу к ван Свитену. Там ничто не играют, несчитая Генделя и Баха. Исполнение в самом узком кружку. Без слушателей, лишь специалисты ". И вот испуганный протест Леопольда: " Это интерес, ценный сын, может начинать для тебя пагубным и увести тебя ох как далековато от вкусов сегодняшней публики ". Старый, опытнейший хитрец. И как отлично ответил ему Моцарт: " Барон знает не ужаснее вас и меня, что вкусы, к огорчению, все время меняются… Вот и выходит, что реальную духовную музыку нужно искать на чердаках и чуток ли не съеденную червями… " " Барон знает " … И вот признательность: " накрахмаленные симфонии "!.. Что ж, я прощаю ему. ИЗ ДНЕВНИКА 1785–1786 годы В торжественной зале придворной библиотеки я распорядился выполнять большие генделевские оратории. И Моцарт обработал некие из них. Гендель стал в одежде Моцарта. Кто еще мог с таковым вкусом облачить старика Генделя, чтоб он приглянулся и франту, и знатоку! Этот непостижимый человек может всасывать постороннее, и оно безотлагательно делается его своим. Так приключилось и с большим " Берлинским художеством ". На беду Моцарта. И на счастье музыки. Ибо, как подразумевал его отец: изменившийся Моцарт все наименее нравится публике… Вчера он пришел ко мне. Передаю( коротко) наш беседа. Моцарт. Я обязан посоветоваться с вами, дворянин. Я был у издателя, он продолжительно бранил меня и умолял строчить популярнее. Он прямо произнес: подругому ничто твоего я элементарно не смогу реализовать. Я. И что же вы ответили? Моцарт. Значит, я более ничто не заработаю, дьявол меня побери! Я обнял его – и в памяти зазвучали слова его отца: " Когда у него все в избытке – Бог оставляет его музыку " … Что ж, до сегодняшнего 1786 года у него были немалые финансы. Но средств ему все одинаково не хватало, ибо тратил не полагая. По моим сведениям, уже тогда приключилось с ним ужасное: он обратился к ростовщикам. ныне его финансы начнут сжиматься и сжиматься. При его беспечности это означает: уже скоро – беды и бедность! Что ж, мы видели большую музыку счастливого Моцарта. Впереди нас ожидает наибольшая музыка Моцарта катастрофического. О, как я жду ее! ИЗ ДНЕВНИКА 1786–1787 годы Вчера я пришел к нему в дом. Он сидел за клавиром – спиной… ныне я постоянно вижу его спину. Он произнес мне: " Дорогой дворянин, я работаю, работаю, работаю, и нет денег… Работа пьет мозг и сушит мое тело. И все одинаково – нет средств! " ныне развдень он дает концерты… времяотвремени дважды в день. Он заявляет нескончаемые Академии. А ночами – придумывает. Воистину – это музыкальная лихорадка. Воспаленный мозг все время просит продолжения. И поэтому даже после концертов Моцарт нередко импровизирует. Три дня обратно после его Академии я стоял за кулисами, поджидая его. Он был на сцене. Я услышал его ласковый тенор: он говорил со старым скрипачом из оркестра, который, следовательно, уже уходил со сцены. – Вы наговорили мне столько неплохих слов, маэстро, разрешите и мне хоть мало отблагодарить вас. Если вы не спешите, я желал бы проиграть для вас… И он начал играться на черной сцене перед порожним залом. Я стоял, опасаясь пошевелиться. Это была импровизация. Она продолжалась хороший час. И, зарекаюсь, там, в темноте, он разговаривал с Господом. Если бы мне было позволительно испросить у Творца земную удовлетворенность, я попросил бы снова возвратиться в тот пир. Наконец, мелодия оборвалась. Я слышал, как в темноте он оченьбыстро вскочил. И произнес старому скрипачу: – Теперь вы слышали реального Моцарта! Все прочее могут и остальные. Я получился из темноты со слезами на очах. Мы обнялись. Мы оба были растроганы. Вот вполне наш беседа, который в конце стал настолько неожиданным. Я. Однажды я показал вам свою Десятую симфонию. Она мне чрезвычайно тропа. Я все надеюсь, что вы сыграете ее когда-либо. Он промолчал. Он элементарно заговорил о собственных бедах Моцарт. Меня волнует самочувствие Штанци. У нее были плохие роды. И не одни. И доктор приказывает выслать ее на курорт. Она желает в Баден. Но у нас совсем нет средств. ( После такого как он отказался проиграть мою симфонию, он желал, чтоб я занял ему средств. В этом он целый! " Накрахмаленные симфонии "!) Я. Хорошо. Я дам, но чрезвычайно мало. Вам популярен мой принцип: я помогаю потихоньку, но почтивсем. Моцарт. А мне немало и не нужно, быстро у меня снова будут средства. Ко мне обратился Лоренцо ди Понте. ( Проклятие! Я знаю этого хитрющего венецианца: это итальянский иудей, который крестился, стал аббатом, кое-что наделал и бегал из Италии. Он чрезвычайно способный человек По протекции Сальери правитель сделал его придворным поэтом… Он сочинил оченьмного либретто для опер Сальери. И вот добрался до Моцарта.) Моцарт. Он внеспредложение мне составить оперу на его либретто. Я получу сто дукатов. ( Неужели – выкарабкается? И снова – радостный и легкомысленный Моцарт?) Моцарт. И понимаете, каковой содержание? " Свадьба Фигаро " Бомарше. И вот тогда – в единственный миг! – я сообразил всю мою грядущую интригу. Я. Дорогой Моцарт, это прекрасная задумка. Моцарт. Но позволит ли правитель? " Фигаро " запрещен и в Париже, и в Вене… истина, после невиданного успеха.( Последние слова он сказал коварно.) Я. Тем болеезначительный станет энтузиазм у нашей публики. Публика – дама, и ее вособенности тянет запретное. Моцарт. Ди Понте клянется, что избежит в либретто каждых политических намеков. Я. Но избежите ли вы? Вы – гений-простолюдин, который незабывает пинок лапти ничтожного дворянина? Моцарт. Я могу сердиться в письмах, дворянин, могу ненавидеть в жизни, но когда затеваю чуять музыку… Впрочем, вы понимаете лучше меня: сердитый Гендель, сердитый Бах – разве это можетбыть? Музыка имеется мольба, а Бог – Любовь и Прощение… Нет, нет, это станет радостная опера-буфф, и, зарекаюсь, все итальянцы умрут от зависти!( Это он, естественно, о Сальери.) Моцарт. Зная ваше благое известие, дворянин, ди Понте умолял меня побеседовать с вами. Император оценивает ваши советы. Я. Я убежден, ценный Моцарт, моей поддержке не будетнужно. Император одобрит эту идею. Наш культурный монарх не раз заявлял: " Предубеждение, фанатизм и рабство духа обязаны быть уничтожены ". Он фанат французских просветителей, ему станет славно позволить оперу на содержание, запретный в Париже. Он обрадовался как дитя. Он не знает: цари нередко молвят одно, когда задумываются совершенно иное. Но я знаю. ИЗ ДНЕВНИКА 1786–1787 годы Все приключилось, как подразумевал я. На крайней репетиции – предощущение триумфа. После песни " Мальчик беспокойный " оркестранты вскочили, стучали смычками и орали: " Браво ". Да, это восхитительная опера-буфф. Но на мой привкус это – бывший Моцарт. А я воображаю о другом… Который лишь нарождается и рождению которого угрожает воспрепятствовать этот легкомысленный успех. И поэтому вчера, когда правитель осведомился о моем впечатлении, я ответил вопросом: – Ваше Величество, уже не разговаривая о том, как будут недовольны в Париже, нужно ли в нашей спокойной благословенной стране насаждать развращающий французский дух? Не лучше ли нам уважать всех данных больших просветителей на расстоянии? Вот отчего, неглядя на успех, опера скоро пропала со сцены… Разговор за обедом. Моцарт. Он – бес! Я. Кто? Моцарт. Демон всей моей жизни. Я. Боже мой, о ком вы это?! Моцарт. О Сальери! И это он повторяет сейчас различным людям. Истинный сын собственного отца. И желая ни разу впрямую они не столкнулись, о злобе Моцарта и Сальери знает вся Вена. Хотя на этот раз Моцарт прав. Болтун Сальери скоро схватил и выработал мой слух о недоброжелательстве правителя. Он разнес его по дворцам, и Моцарта закончили звать. Уже уходя, Моцарт произнес мне: " Боже мой! У меня совершенно нет концертов. Осталось только два воспитанника. А мне, как никогда, необходимы средства. Я прошу вас, дворянин, ежели услышите, что кому-то нужен неплохой учитель… " Как я обожаю его таковым!.. Началось, началось его подлинное одиночество… путь в бессмертие… На днях осуществлялись написанные Моцартом струнные квартеты. На выполнении 1-го из них я грустно вздохнул, и сидевший вблизи со мной авторитетный аристарх, несомненно, это увидел. Сегодня сутра Моцарт был у меня. Наш беседа был чрезвычайно занятен. Моцарт. Боже мой, что они обо мне пишут! Что они пишут: " Жаль, что Моцарт настолько стремится начинать новатором… На цыпочках продолжительно не устоишь… " Я. Вы обращаете интерес на эти писания недоумков? Моцарт. А вот что строчит обо мне дрянной итальяшка Сарти: " Эти вандалы, немцы, лишенные каждого слуха, смеют надеяться, что они пишут музыку! " За этим говнюком, естественно, – Сальери. ( Замечу: издатели уже отказываются от его сочинений, и он все более делается прототипом не самого неплохого тона.) Моцарт. Вчера, дворянин, я объявил свою Академию. Я разослал подписные листы. Они возвратились порожними. Точнее, на них было лишь одно имя. Я. Одно? Но, согласитесь, оно стоит почтивсех. Моцарт. Да, да. Ваше имя, дражайший дворянин. Боже мой, что бы я делал без вас. Но его заботили средства. И на лице его была мучение. Я дал ему, но мало. И прибавил: " Я окончил вчера свою Одиннадцатую симфонию… " Но он неговорянислова брал средства и поспешно откланялся. Таков нрав этого человека! ИЗ ДНЕВНИКА 29 декабря 1786 года Я вижусь с Моцартом изредка. На Рождество 1786 года он уехал в Прагу, где, молвят, с большим успехом идет его " Фигаро ". Чтобы поболее выяснить о Моцарте, я отправился сейчас к его либреттисту ди Понте. Я поймал его дома. Он придумывал. На столе – поллитровка токайского, раскрытая коробочка с испанским табаком. На коленях – молодая красавица, которая при моем появлении кинулась бросать из комнаты. Он хвастливо показал мне письма Моцарта. Вот их содержание: " В Праге ни о чем ином не молвят, не играют, не поют, не пляшут, несчитая нашего „Фигаро“! „Фигаро“ везде! „Фигаро – тут, Фигаро – там“. Бесконечные балы… Ты, естественно, представляешь меня волочащимся за всеми красавицами? Представь – лучше плетущимся. У меня нет сил плясать и любезничать, поэтому что я летально устал вследствии собственной работы, и к тому же ты знаешь мою робость ". Ди Понте произнес, что успех " Фигаро " блистательный – и директор Пражской оперы Бондини оплатил Моцарту сто дукатов за грядущую оперу. Оказалось, либретто к данной опере и писал вданныймомент этот пиит и прощелыга. Помогая себе вином и красоткой! Будущая опера именуется поэтому всей обстановке – " Дон Жуан " … Итак, снова? Опять – опера-буфф? И снова бывший Моцарт? Сегодня разговаривал с государем Ланге, супругом Алоизии, урожденной Вебер. Он поведал, что Моцарт в Праге дописывает собственного " Дон Жуана ". По слухам, он проживает в чьем-то имении. И в саду строчит оперу. Вокруг идет радостная попойка, играют в кегли… Рассказал о нескончаемых певичках из местной оперы, какие добровольно помогают Моцарту заходить в образ Дон Жуана. Моцарт, Моцарт!.. Забавная мелочь: Бондини вызвал в Прагу некоего итальянца Джакомо Казанову, который в юности отличился крупными удачами в ловле на дам. И этот старый бабник поправил Моцарту либретто " Дон Жуана ". О, Боже! В Праге – большой успех " Дон Жуана ". А у нас в Вене не спешат. Все это время в опере выполняли " Тарара " Сальери.( Отмечу – с постоянным успехом.) И вот вчера – долгожданная премьера Моцарта. Я пошел в театр, чтоб начинать очевидцем: " Дон Жуан " провалился. Наши тупоголовые венцы ожидали возобновления " Фигаро ". Они пришли поразвлечься радостными похождениями наказанного небом ловеласа. Но " Дон Жуан " не очень развлекает. Это лихорадочное усилие. Устрашающее неистовство музыки. И это явление Командора… Железный ритм… Дыхание предвечного… Я был не прав… Рождается новейший Моцарт… Я счастлив. Моцарт повстречал крах, к моему изумлению, язвительно. Он произнес лишь одну фразу: " Ну что ж, дадим им время разжевать ". Наконец-то мы увиделись с Моцартом. После пражских успехов правитель провозгласил его камер – музыкантом с повинностью придумывать музыку для придворных маскарадов. Наша разговор: Моцарт. Восемьсот флоринов за музыку для маскарадов. Слишком недостаточно за то, что я мог бы изготовить, и очень немало за то, что я буду делать. Я. И все-же – это удовлетворенность. Я приветствую вас с долгожданным зачислением на придворную службу. Моцарт. Нужно было помереть бедняге Глюку, чтоб греза покойного отца наконец-то осуществилась. ( Добавлю: " лучший из отцов " скончался в прошедшем году, и сейчас он – один на один со собственной долей.) Моцарт. Если бы вы знали, в каком я вданныймомент расположении. Такого и противнику не пожелаешь. Да, неглядя на жалование, он целый в долгах… Но я не дал ему средств. Все-таки у него – жалование. Замечу: он ко почтивсем сейчас обращается с одними и теми же словами. На днях его поклонник торговец Пухберг показал мне его обращение: " Боже, в каком я расположении! Такого и противнику не пожелаешь. Если вы, лучший из товарищей, не поможете мне, я погибну совместно с скудной нездоровой супругой и ребенком ". И т. д. Как все художественные натуры, он некотороеколичество преувеличивает – и бедность свою, и ее заболевания. Кстати, сей " лучший из товарищей " дал ему средства. На эти средства Констанца отправилась вданныймомент на курорт. Кажется, она там поправилась очень скоро. И, следовательно, веберовский характер сыграл с ней злобную шутку. Он посетовал мне, что некий его известный, который вобщем-то относится к дамам с огромным почтением, написал из Бадена о Констанце безобразные дерзости. Но, вероятно, и она также кое-что выяснила. Во каждом случае, в письме, которое он при мне придумывал, он ей писал в начале: " Я не хочу, чтоб ты поступала так подло!.. " А в конце: " Не мучь ни себя, ни меня лишней ревностью! Умоляю! И ты увидишь, какими довольными мы станем! Лишь разумное ровное поведение дамы может возложить узы на мужчину. Пойми это! " О, Моцарт! ИЗ ДНЕВНИКА 1790 год Итак, погиб ценный правитель, и на трон взошел Леопольд ii. Наш новейший властитель в различие от бывших Габсбургов никак не спец музыки. Хотя недурно играет на лире. Как постоянно при новеньком царствовании, все давние фавориты безотлагательно утратили места. Уже сутра Моцарт возник в моем доме. Он был так взбудоражен, что запамятовал о приветствии. Наш беседа( коротко): Моцарт. Неужели это истина? Неужели Сальери… Я. Совершеннейшая истина. Новый правитель произнес: " Этот Сальери – невыносимый эгоист. Он желает, чтоб в моем театре ставились лишь его оперы и в них пели лишь его любовницы ". Вчера наш Сальери ушел в отставку. На его пространство назначен юный Йозеф Вайгель. Моцарт. Значит, я могу полагать на пространство Второго Капельмейстера? Я написал прошение, ценный дворянин. У меня огромные веры. Я предвижу! Неужели я стою у ворот собственного счастья? Вы не представляете, как мне необходимы вданныймомент средства. Это жалование выручит меня. Вы передадите мое прошение, дворянин? Я тут упоминаю: Сальери совсем пренебрегал церковной музыкой. Я же… Он еще кое-что лихорадочно говорил… Я взялся дать его прошение. И желая мне жалко Моцарта, но во имя музыки… Короче. Передавая прошение императору, я сопроводил его нужным комментарием. ИЗ ДНЕВНИКА 1790 год Итак, он не получил пространство Второго Капельмейстера. Но вместо такого, чтоб покориться доле, этот безумец продал все бывшее в доме серебро и на собственный ужас и риск отправился во Франкфурт-на-Майне. Там совершалась коронование. И желая Моцарта не приглашали, он решил попытать счастья у новейшего правителя и попутно получить средства во время странствия. Как он желает вырваться в бывшую жизнь! Сегодня я навестил Констанцу. Эта балаболка добровольно мне показала все крайние письма супруга. Вот что он писал ей: " Моя возлюбленная. Мы потрясающе отобедали под священную застольную музыку. Райское радушие и прекрасное мозельское пивко. Какую прекрасную жизнь мы поведем, когда я вернусь. Я воображаю действовать. Так действовать, чтобы мы никогда наиболее не попали в настолько фатальное состояние ". ( Замечу: он придумывает вданныймомент, не гнушаясь самым маленьким окладом. Он написал ей, что сочинил музыкальную пьесу для часов какого-то профессионалы!.. " О, ежели бы это были огромные часы и установка звучал как орган! Но аппарат состоит из маленьких дудочек… Ах, моя приятная, это хвастовство, что в имперских городках отлично зарабатывают. Люди тут еще огромные крохоборы, чем в Вене ".) Констанца жаловалась мне, что поначалу он писал ей дважды в день, но чрез некое время… письма прекратились. Она вздохнула и произнесла мне: – Я очень отлично знаю собственного жена. Он опять… не сумел выдержать. Мой бедный… Я безотлагательно написала ему сердитое письмо… Длиннейшее обращение, приобретенное в протест, она с гордостью зачла мне, временами покрывая его поцелуями. Вот что писал ей Моцарт: " Ты сомневаешься в моем желании строчить тебе, и ты меня этим чрезвычайно мучаешь. Ты обязана все-же ведать меня лучше. Люби меня наполовину, как я обожаю тебя, – и я буду счастлив… Когда я писал предыдущую страничку, у меня упало некотороеколичество слезинок на бумагу. Но позабавимся: лови! Не наблюдаешь? Вокруг летает потрясающе немало моих поцелуйчиков! Что за дьявол! Я вижу еще оченьмного! Х-ха! Три схватил. Они – великолепны ". – Вы зрите, как он кается, – произнесла она, вздохнув. – … Нет, на него невозможно сердиться. И, покрыв в следующий раз поцелуями грязную бумагу, она продолжила чтение его письма: " Боже мой, как я стремлюсь к тебе. Я совершенно не могу сохраниться в одиночестве. Надеюсь меж 9 и 10 июня опять ощутить тебя в собственных объятиях. Я выдумал нам новейшие имена: я – Пункитити, моя пес – Шаманатски, ты будешь – Шабле Пумфа… Ха-ха-ха! " Все – зря! Он неисправим! ИЗ ДНЕВНИКА 1791 год, май Мне стало понятно: возле Моцарта возник еще один гениальный авантюрист – Иоганн Шиканедер. Он директор театра, он артист, режиссер и т. д. и еще наибольший распутник. Все, что наживает, безотлагательно расточает. Но у этого мерзавца гениальное интуиция. Он понастоящему человек театра. Говорят, что он масон и состоит в одной кровать с Моцартом. На днях Моцарт сказал мне, что этот Шиканедер заказал ему волшебную оперу. Констанца – в следующий раз в Бадене на очередные средства торговца Пухберга, и Моцарт поселился в театре Шиканедера. Сегодня я решил его проведать. Театр располагаться во Фрайхаузе. Это длинная трехэтажная постройка с бесчисленными лестницами и дворами. Театр – в шестом дворе. Там очаровательный сад и садовый домик, где я и отыскал Моцарта. Весь град уже заполнен слухами о самой буйной жизни, которую устроил Моцарту Шиканедер. Называют певичку из театра – мадам Герль. Но я поймал Моцарта за чистым столом, заваленным партитурой. Никаких отпечатков распутства или пирушки. Напротив, было следовательно, что он придумывал всю ночь. Вернувшись домой, как традиционно, я записал целый наш беседа. Моцарт. Я безрассудно тоскую по Штанци, дворянин, и я поехал в Баден. Пока она воспринимала ванны, я решил изготовить ей сюрприз. Я попробовал залезть в ее окно, чтоб повстречать ее в доме… Лезу и испытываю – меня хватают за пятку. Оказывается, некий офицер увидел мои упражнения и решил, что я вор. Он пробовал заколоть меня шпагой, он никоимобразом не мог поверить, что я лез в окно к своей супруге. Он залился хохотом. Я попробовал возвратить его к музыке. Я. Итак, вы пишете волшебную оперу. Весьма легкомысленный жанр. Моцарт. Зато двести дукатов. Это понастоящему открытие в моем бедственном положении… Он сыграл мне песенку из грядущей оперы. И я сообразил: он снова возвратился в оперу-буфф. Опять! Будто не было " Дон Жуана "! Он увидел, что мне не понравилось. И произнес: – Ну что ж, моя совесть чиста. Я сходу предупредил Шиканедера: ежели вас поймет гроза, я не виновен. Я никогда не писал колдовских опер. После что он снова решил меня повеселить рассказом о любви к супруге: он захотел обязательно прочитать родное крайнее письмо к Штанци. Пока он читал его ласковым собственным тенором, я мало задремал. И пробудился, когда он дочитывал крайние строчки: " Будь здорова! И радостна. Ибо лишь ежели я убежден, что у тебя нет ни в чем недочета – мои труды мне приятны. Желаю тебе самого неплохого и, основное, радостного. Не забудь пользоваться твоим застольным шутом… " ( Замечу: шутом он именует боготворившего его музыканта государя Зюсмайера, которого послал помогать беременной Констанце. Он любит превращать в клоунов любящих его людей.) " Почаще думай обо мне, люби меня пожизненно, как я обожаю тебя, и будь пожизненно моей, Штанци, как я буду пожизненно твоим… Штукамер-пап-пер… Шнип-шнап-шнепер-спаи, ха-ха-ха и остальные дурачества… Это еще не все. Дай клоуну Зюсмайеру пощечину и скажи при этом, что ты желала уничтожить муху… Ха… ха-ха. Лови. Би-би-би. Три поцелуйчика подлетают к тебе, сладкие, как сахар ". Он сидел по уши в долгах и смеялся. И тогда я совсем сообразил: я дурак. Деньги, нищета… на самом деле не затрагивают его углубленно. Решить, что бедность сумеет посодействовать ему породить понастоящему строгую музыку? Какая тупость. Все эти страшные слова, какие он строчит мне и торговцу Пухбергу… все это лишь извне. Внутри он всееще остается радостным и легким Моцартом. И вот тогда, разговаривая языком моего отца – лейб-медика, мне и пришло в голову " сильнодействующее лекарство ". ИЗ ДНЕВНИКА 16 сентября 1791 года В 6 часов полудня ко мне появился Моцарт. Он возвратился нетакдавно из Праги, где свершилась премьера его новейшей оперы.( Нет-нет, это не волшебная опера, которую ему заказал Шиканедер.) Это заказ чешских сословий по случаю коронации нашего правителя Леопольда чешским владыкой. Я слышал, что эта новенькая опера провалилась в Праге. Императрица именовала ее " германским свинством ". Вот запись нашей разговоры. Я. Рад вас объять, мой ценный Моцарт. Вы выглядите усталым. Он желал кое-что ответствовать, но шибко закашлялся. Моцарт. Простите, после возвращения из Праги я все время болею. И принимаю медикаменты. Я. Я так доверял вкусить премьеру волшебной оперы. Моцарт. Мне довелось все отсрочить. В доме совсем нету средств. А тут Господь послал нам сына. И внезапно счастье: пришел этот заказ из Праги. Господь снова не оставил нас. Он снова закашлялся. Моцарт. Заказ не вытерпел отлагательств. Я подумал: ежели внезапно умру – У Констанцы ничто нет! Одни долги. А тут сходу двести дукатов! И я писал оперу в карете, в гостинице… торопился, торопился успеть к торжествам… Всю жизнь, ценный дворянин, я спешу… двести дукатов! Но сходу столько расходов! Констанца снова уехала в Баден на воды, а я не могу существовать один. И вот сейчас я снова спешу…заканчиваю " Волшебную флейту " … так мы покуда окрестили оперу… может быть, придумаю заглавие получше… Но меня чрезвычайно волнует, дворянин, совершенно другая служба. Мне довелось ее втомжедухе отсрочить вследствии пражских пиршеств. Он был бледен – ни кровинки. Моцарт. Это приключилось в июле. Мы готовились ко сну, когда пришел этот человек. Это был негодный, чрезвычайно высочайший мужчина… в сером плаще, неглядя на душный пир. Он принес мне письмо без подписи. В письме было оченьмного лестных слов по моему адресу. В конце было три вопроса: не хочу ли я составить музыку погребальной мессы? За какой-никакой срок и за какую стоимость? Я уже когда-то заявлял вам: я и сам грезил постараться в церковной музыке. Но это письмо почему-то меня взбудоражило. Штанци опешила моим колебаниям. И я согласился. Но потребовал сто дукатов и не объединять меня сроком. Если быть чистосердечным, я поставил эти условия в вере, что аноним откажется. Я не могу разъяснить, отчего этот заказ так меня взбудоражил. Но скоро серый государь появился снова, передал сто дукатов и единодушие на все мои условия. С некий непонятной ухмылкой он предупредил: не следует заниматься и узнавать имя клиента, ибо выяснить все одинаково не удастся… Хотя я не был связан никаким сроком, я безотлагательно начал заниматься. Я работал день и ночь, я отодвинул даже волшебную оперу. И в этот момент последовал заказ из Праги. И я обязан был бросить Реквием. В Праге я провалился. Я. Ну что вы, приятный Моцарт, элементарно тяжело было выслушивать суровую оперу во время таковых пиршеств. Моцарт. Нет, нет, я провалился. Это моя первая крах в Праге. И я не сомневаюсь: это возмездие за то, что отодвинул Реквием. Когда мы с Констанцей уезжали в Прагу и уже садились в карету, я увидел руку на ее плече. Это был он!.. Серый незнакомец. Он спросил: " Как дела с Реквиемом? " Я извинился, разъяснил происшествия. Обещал приняться сходу по возвращении. И вот – снова не удается. Шиканедер просит завершения " Волшебной флейты ". Но все одинаково: он – со мной. Он был невменяем. Он говорил: " Я светло вижу его во снах. Он подгоняет. Негодует. И знайте, дворянин: мне все более видится, что это не элементарно Реквием. Это Реквием для меня самого ". Да, впервыйраз я видел его до конца суровым. Ибо он… он уже был охвачен будущей гибелью. А я… я – чувством такого большого, что он сотворит. Создаст – благодаря мне! Мое объяснение Все началось в доме моего старинного знакомца глава фон Вальзег цу Штуппах. Граф – хороший музыкант. Он владеет красивый оркестр. Но у него бессилие: он грезит прослыть композитором, желая ленится придумывать. Он предпочитает тайком воспрещать музыку неплохим композиторам. Недавно погибла его супруга, королевство ей небесное. И вот когда я приехал свидетельствовать сострадание, граф проговорился, что хочет сочинить Реквием по случаю ее кончины. Я. Это благородная мысль, граф. Я с нетерпением буду ожидать вашего сочинения. В церковной музыке недостаточно кто может с вами соперничать… Ну разве что… Моцарт. По его очам я сообразил: он внял моему совету. В это время в комнату вошел его служащий, государь Лойтгеб… Я знаю этого государя: это он традиционно исполняет такие вежливые задания. Он долгий как жердь и негодный как погибель. В пожизненно серой одежде. Я просто представил, что произойдет, когда он появится к впечатлительнейшему Моцарту и закажет Реквием. Да. Я не ошибся! ИЗ ДНЕВНИКА 14 октября 1791 года Я продолжаю пожинать плоды. На днях был на премьере " Волшебной флейты ". Зал переполнен. Моцарт ввел в мою ложу Сальери и его любовницу – певицу госпожу Кавальери. Сальери, как постоянно, начал говорить о собственных триумфах. Я издавна примирился: жрецы художества с энтузиазмом имеютвсешансы произносить лишь о себе. В кульминации рассказа, к счастью, гас свет и заиграли увертюру. Опера прошла потрясающе. Даже Сальери был растроган и впервыйраз запамятовал произносить о себе. Когда вошел Моцарт, Сальери его обнял. Привожу их важный беседа: Сальери. Опера благородна осуществляться, ценный Моцарт, перед наибольшим из монархов. Это – " опероне ". ( То имеется – оперище.) Сальери. Я обнимаю вас, прекрасны вы, прекрасны певцы, потрясающе все! ( От себя добавлю: в движение деяния я все задумывался – неужели это то, что совершенно нетакдавно он играл мне? Вот уж понастоящему волшебная опера, так в ней все сказочно преобразилось! Вместо оперы-буфф родился этот умопомрачительный слиток возвышенной уныния и сверкающего хохота. И какой-никакой привкус! Гений – это привкус.) Сальери. Какая красивая мысль: надеть пустячную сказку в философские масонские одежды. Масонские знаки в опере великолепны. Вотан я знал: не в масонских знаках дело. За оперой маячила малость Реквиема. Сладкий привкус погибели. О нет, не масоны! Моя вымысел родила нынешнее волшебство. ИЗ ДНЕВНИКА 17 ноября 1791 года Только что от меня ушла Констанца. Вот запись данной чрезвычайно принципиальной разговоры. Констанца. Я не знаю, что делать! Я пойду с ума. Уже три недели, как я возвратилась из Бадена и нашла его совсем изменившимся. Он не значит из дома. И сидит, и сидит над этим проклятым Реквиемом. ( Я не мог задержать лихорадочных вопросов: " Ну как?! Как?! ") Констанца. Реквием практически окончен, но я принуждена отнять его у Моцарта. Наверное, я побледнел. Я. Вы… сошли с ума?! Она была удивлена моим волнением. Потом произнесла: " Прочтите это письмо. Я нашла его на столе. Он написал его ди Понте ". Я начал читать… Это – длинное письмо, где были вправду ужасные строчки: " Я не могу отогнать от глаз образ безызвестного. Постоянно вижу его перед собой. Он меня умоляет, подгоняет и с нетерпением просит мою работу. По всему испытываю, что колотит мой час. Я кончил доэтого, чем пользовался моим талантом. Жизнь была так великолепна, судьба начиналась при таковых счастливых предзнаменованиях!.. Я сообразил, передо мной моя погребальная песнь ". – Он и мне написал настолько же страшное, – произнесла она, когда я окончил это письмо. И она прочитала мне вслух несчастным гласом: – " Я не могу тебе разъяснить, драгоценная, мое чувство. Это некоторая пустота, она мешает мне практически боль… Какая-то уныние, которую никоимобразом не утишишь. Она никогда не пройдет и станет вырастать изо дня в день ". Мне ужасно! – произнесла она, всхлипывая. – Вчера мы гуляли по Пратеру и он внезапно заплакал, как малыш. И произнес: " Я очень отлично разумею: я продолжительно не протяну. Конечно, мне отдали яд. И я не могу избавляться от данной идеи ". Я. И кто же ему дал яд? Констанца. Он произносит – Сальери. Он привез Сальери на премьеру, и позже они ужинали совместно. Я. Что за белиберда! Констанца. Он невменяем, государь ван Свитен. И благодарячему я отобрала у него Реквием. И помогло: он немедля утих. Прошло уже две недели без Реквиема… Слава Богу, самочувствие его улучшилось. Он смог окончить масонскую кантату и даже ее продирижировал… но вчера он снова потребовал обратно Реквием. Я пришла спросить у вас совета, дворянин: как отвлечь его от данной страшной идеи? Я был в страхе: неужели эта глупая курица не даст окончить? Лишит меня наибольшего удовольствия? И музыку – наибольшего творения? Сальери. Если бы я знал… Почему вдова не обратилась ко мне?! Я добровольно дал бы средств. Я. Это молвят сейчас все. Но втайне довольствуются, что не обратилась. Кстати, Сальери, отчего вы сами не обратились к вдове? Вы таккак знали, что он нищий. Сальери. А вы? Я. Я скуп. Сальери. Как скоро кончилась жизнь, начавшаяся так искрометно. Я. Ну что вы, Сальери. Все у него лишь наступает. ныне и вы… и я… и правитель, и все мы лишь и станем чуять: МОЦАРТ! ныне все мы только его современники. Люди любят уничтожить, позже прославлять. Но они не захотят признать… никогда не захотят, что они… что мы все – уничтожили его. Нет-нет, непременно найдут 1-го виноватого… И я все размышляю: кого они изберут этим преступником, этим вечно виновным? И я сообразил. Сальери. Кого же? Я. Вас. Он таккак вас не обожал. Так не обожал, что даже супруге посетовал, что вы его отравили. Сальери. Какая тупость! Я. Отчего же? Ведь вы травили его, Сальери. Вы не давали ему поступить на придворную службу. А где травили, там и отравили. Какая разница. Ведь вы благодарячему пришли на отпевание. Замолить грех. Но поздно, симпатичный. Мне нравилось страшить этого самовлюбленного и, в сущности, хорошего глупца. ИЗ ДНЕВНИКА 17 февраля 1792 года Сегодня, в Вене в зале Яна по поручению госпожи Констанцы Моцарт я, Готфрид ван Свитен, с огромным успехом осуществил Реквием Вольфганга Амадея Моцарта. Добавление из дневника 1801 год Сальери воспринял очень серьезно все, что я как-то ему произнес. Сейчас, когда мое пророчество сбылось, когда известность Моцарта вырастает с каждым днем, у Сальери посещают странноватые нервные припадки. Я даже слышал, что иногда, пугая семейных, он вопит, что прикончил Моцарта. Ну что ж, хоть один из нас – признался! Прогулки с катом Зимой 1996 года я приехал в Париж. И все представлял, как гладко сто лет обратно были в Париже – Они… Шел 1896 год. Это был первый визит российского короля во Францию – после такого, злополучного, когда поляк Березовский пальнул в его деда. Поляк мстил за поруганную Польшу. К счастью, Александр ii тогда остался жив( его уничтожат позже – бомбой). ныне никто не стрелял. Толпы восторженных парижан заполнили улицы. В раскрытой коляске ехали: красавица императрица, Государь – приятный юный человек в военной форме – и очаровательная дочка. Он записал в дневнике: " 25 сентября произошла закладка моста, названного именованием папа. Отправились втроем в Версаль. По всему пути, от Парижа до Версаля, стояли толпы народу, у меня практически отсохла десница, прикладываясь.( Он отдавал честь, прикладываясь к козырьку фуражки. – Э. Р.) Прибыли туда в 4 с половиной и проехались по красивейшему саду, обозревая фонтаны… Залы и комнаты увлекательны в историческом отношении ". Это " историческое известие " … Оно уже тогда обязано было Их сразить. С площади Согласия( былей площади Революции) отлично видимы колонны церкви Святой Магдалины. Здесь, на кладбище у храма, как-то были похоронены жертвы фейерверка. Он случился в знаменательные дни для той, французской царской четы – во время бракосочетания Людовика xvi и Марии Антуанетты. И окончился ужасными жертвами – сгорело немало людей. Тогда в Париже разговаривали: это предсказание! Не к добру такое правило общей жизни! И у Них также вышло ужасное и также в знаменательные дни. Случилось это недавно до поездки в Париж, во время коронации… Они приехали на Ходынское поле – сверкало солнце, гремел оркестр. В павильоне – вся ведать Европы. Но Они знали – все утро отсюда вывозили мертвецы: во время раздачи бесплатных даров в ужасающей давке погибли практически две тыщи несчастных… И тот же ужасный шепот: не к добру это! С кровавой приметы наступает царствование! " Интересны в историческом отношении " … Только позже правитель выяснит, как связан был с Ними Париж в этом самом " историческом отношении ". Какой пророческой оказалась безликая выдумка! Все, что узнали Они тогда в Версале, повторится в Их жизни. Был мягенький, рабский Людовик – и Николая будут именовать мягким и безвольным. И две Елизаветы – сестра Аликс, набожная основательница Марфо – Мариинской обители. И иная, настолько же набожная, с той же неземной ухмылкой – сестра Людовика xvi. горькая Антуанетта была властной и надменной красавицей. И его супруга – могучая и надменная красавица. И та же нелюбовь народа к королеве – Марию Антуанетту именовали " австриячкой " и винили в измене и разврате. И его супругу будут именовать " немкой " и оговаривать в прелюбодеянии с мужчиной. И ненавидеть! Так же ненавидеть! И как те в любимом Версале, Они в любимом Царском Селе увидят те же ужасные, бешеные толпы восставших и встанут их пленниками. На кладбище у церкви Святой Магдалины Революция похоронит обезглавленных короля и царицу. Они будут лежать в неизвестной могиле, в нечистой яме, облитые негашеной известью. И Их спереди ожидала таковая же участь – неизвестная могилка, грязная яма. Их, какие ехали тогда такие счастливые по Парижу! Оскверненный храм Парижской Богоматери, храмы, превращенные в сложения провианта, убитые священники, свергнутые с пьедесталов скульптуры королей… Поруганные мощи святых( святую Женевьеву, покровительницу Парижа, к силам которой за поддержкой столько раз обращался люд в дни больших бедствий, разрубили топором на неприятном эшафоте и кинули в Сену) … Страшное кладбище у сада Монсо( оно было совершенно неподалеку от православного храма, который побывал Николай) … На этом кладбище они лежали совместно – сверкающие аристократы и убившие их революционеры. И убившие данных революционеров остальные революционеры… Все эти воспоминания пор Французской революции встанут Их грядущим. Возвращаясь из Версаля, Они не знали: перед ними было зеркало. Царица до конца усвоит это только в ужасном 1917 году. И благодарячему, спросив о его отречении, она в страхе и необычном безумии станет шептать по-французски — " abdique "( отрекся). И, обязано быть, вспоминать, как Они стояли в той зеркальной зале. Зеркала Версаля… Последний российский правитель был мистиком. Рожденный по церковному календарю в день Иова Многострадального, он был убежден в собственном катастрофическом предназначении. И, естественно, он не мог не заинтересоваться тем магическим рассказом, о котором тогда, в дни века Революции, немало разговаривали и спорили в Париже. Речь идет о пугающем пророчестве, изготовленном за два десятка лет до Революции иным мистиком, некоторым Казотом. Казот был масоном и сочинителем. Мистические взоры придавали его изящным творениям некотороеколичество тяжелый нрав пророчеств. Но единожды приключилось неописуемое. В тот пир в салоне маркиза де Водрейля собрался один из тех очаровательных кружков, какие исчезнут совместно с Галантным столетием: некотороеколичество разумных и очень свободно думающих аристократов, некотороеколичество чрезвычайно прекрасных и пугающе разумных дам( в век господства философов прекрасным дамам доводилось быть еще и разумными, если они желали быть популярными). Приглашен был и Казот – философ, литератор и блестящий рассказчик. Но утонченной разговоры не вышло – Казот целый пир присутствовал в тоскливом молчании, приэтом длительное время мрачно отказывался разъяснить родное невнятное поведение. Однако упрямые женщины одолели. И он поведал, как водинмомент перед ним стало некоторое видение – тюрьма, неприятная тележка, позже эшафот со странным сооружением… Он обрисовал его. Впоследствии оказалось: он обрисовал гильотину… за 20 лет до ее изобретения! Но не необычайное здание испугало Казота. Он увидел что-то наиболее ужасное – очередность людей, поднимавшихся на эшафот к гильотине, длиннейшую очередность, в ней были все наиболее сверкающие фамилии Франции. И что наиболее страшное – в ней были все присутствовавшие в тот пир. И главным стоял он сам – Казот! Сверкал падающий топор гильотины, но очередность не уменьшалась, ибо все время к эшафоту подъезжала неприятная тележка, и оттуда высаживались очередные жертвы… После такового рассказа, несомненно, воцарилось трудное Безмолвие. И тогда одна из дам попробовала пошутить: – В вашем рассказе меня наиболее только пугает не эшафот, но неприятная тележка, любезнейший Казот. Оставьте мне по последней мерке преимущество подъехать к вашему загадочному сооружению в своем экипаже. – Нет, – внезапно произнес Казот каким-то странным, посторонним гласом. – Право ездить на смерть в экипаже получит лишь повелитель. А мы с вами отправимся туда в неприятной тележке. Поразительно: предсказание Казота приводит в собственной книжке внук такого, кто был в то время владельцем данной самой неприятной тележки. Когда 26 сентября 1792 года Казота повезли на гильотину, этот человек был вблизи с ним, и у него было время побеседовать с Казотом о его пророчестве. И внук услышал от него рассказ о государе Казоте и его крайних минутках: как тихо, но " без дерзкой самоуверенности " взошел он на эшафот. Что ж, 20 лет обратно Казот все это уже пережил – так что он приготовился! И владелец тележки оценил это по достоинству, как спец погибели. Это был он – Месье де Пари, кат городка Парижа Шарль Анри Сансон. Ради него я и приехал в Париж в те зимние дни 1996 года. Я приехал на свидание с ним, следуя уморительной привычке литераторов, – решил подышать, так заявить, " теми же воздусями " и насладиться лицезрением мест, где жил мой герой. И все представлял себе, как гладко сто лет обратно на обратном пути из Версаля королевская семья проехалась по Парижу – по старому кварталу Маре с его старинными сонными отелями, где в Тампле в дни Революции томилась несчастная царская семья. Затем на площади Республики их коляска сделала круг… От площади Республики и идет та самая улочка Шато д'О. Александра Федоровна была нервозной дамой, и она наверное вздрогнула, когда проезжала мимо данной улицы! Ибо тут, в глубине сада, возделанного его супругой, стоял дом моего богатыря. Дом Сансона. Палача Сансона. Сансона Великого. Каждый пир я шел к тому месту, где как-то стоял его дом. Я отлично исследовал все его жизнеописания – и истинные, и неправильные. Лучшая книжка о нем принадлежит перу его внука. Но он писал ее, когда повелители опять возвратились во Францию. Он жил в дни правления внуков тех, кого обезглавил его дед. И довелось ему придумывать биография, в котором Сансон Великий смотрелся хорошим роялистом, лаского любившим короля, царицу и всех бесчисленных аристократов, которых он почему-то выслал к Господу с головами под мышкой… Но мы-то отлично осознаем данных вчерашних революционеров, которым довелось поменять свои убеждения. В Париже я напротяжениинесколькихчасов стоял у его дома. Я пытался увидеть, как уходил он на свою вечернюю прогулку, как исключительные прохожие( это была тогда окраина Парижа), завидев его, поспешно переходили на иную сторону улицы… а он шел. Вотан. Он тогда был молод, высок, прекрасен. Он привык говорить сам с собой. Ибо тогда он был презираем, и не было у него собеседников. Сансон – кат городка Парижа… Именно в те юные годы он и начал новости Журнал, куда аккуратненько записывал собственный кровавый доклад. И я все представлял, как уже позже – старый, разбитый заболеванием и ужасом – пробовал обрисовать он свою жизнь. Жизнь, настолько необычную конкретно " в историческом отношении " … И единожды, придя в гостиницу, я услышал глас. Слов не было – одно дальнее, непонятное бормотание… Я кинулся к крохотному гостиничному столу и начал поспешно строчить. Голос безотлагательно исчез, но я не останавливался… Только потом я сообразил: я переносил на бумагу посторонние идеи. Его идеи. Я нашел их позже в " Записках ката ", написанных его внуком. Это были те же идеи, но… сразу и остальные! И тогда мне стало глядеться – он сам заявлял со мной. Рассказ Сансона, исполнителя высших вердиктов уголовного суда городка Парижа Вариации на тему " Записок ката " Я привык быть один. Я гуляю совместно с самим собой. Я и Я – мы шествуем вдвоем. Я иду и размышляю – как постоянно, об одном и том же. С тех пор как есть населениеземли – есть смерть. Сколько наказаний выдумал зловредный человеческий род – и доверил Исполнителю. И все – с изощренными, изобретательными пытками! Возьмем наиболее легкое – самобичевание. Вы думаете, элементарно секут? Нет, поусердствовали, придумали – и доверили кату волочить по городку несчастного, привязанного к тележке, а на всякой площади становиться и рассекать! Сечь! Но самобичевание – это детские шалости по сравнению с клеймом, совсем отлучающим человека от сообщества, с дыбой, ошейником и иными пытками. Но разве кат их выдумал? Люди выдумали – и доверили кату! И ненавидели его за это. Венец нашей работы – смертная смерть. И снова: людям недостаточно уничтожить – им нужно еще терзать, терзать, терзать! Смерть на кресте – наиболее античное из мучений экзекуции. Но распятие было отменено римским царем Константином, ибо стало предметом поклонения христиан. Ничего, насколько новейших казней выдумали – и куда ужаснее! Колесование! После всякого колесования я, привыкший к страхам кат, не в себе – мне все кажется, все снится, как я раскладываю человечное тело на колесе, разбиваю суставы, залезаю в рот, отрезаю язык… Нет ни одной частицы тела, которую при колесовании не " ласкает " кат! Но и это еще не самый-самый худший вид погибели. Люди выдумали сдирать кожу с живых, варить их в кипятке, сеять на кол… О, изобретательное населениеземли! А эти тысячные толпы, прибывающие глядеть на мучения… Им любопытно! Складывается костер из дров и соломы, на него жалуют осужденного, привязывают к столбу… Он станет продолжительно страдать, сгорая заживо, а масса – глядеть, как корчится в огне несчастная жертва. Иногда мне видится, что наиболее разумные люди – это палачи. Во каждом случае, мы, палачи, выдумали милосердную апрош: при сожжении на костре мы становим багор с острым концом для перемешивания соломы точнехонько против сердца осужденного, чтоб он мог потерять жизни до мучений от огня… Кого мы лишь не сжигали на кострах: еврея – поэтому что он не христианин; христианина – поэтому что он протестант; католика – поэтому что он стал атеистом… Люди приказывали – и мы сжигали! И они же нас за это ненавидят. Почему же люди так ненавидят такого, кого они же избрали быть Исполнителем? Точнее – ненавидят и боятся… Боятся? Еще бы! При встрече со мной любой непроизвольно представляет себя в объятьях ката. В мнение назову две наиболее простые экзекуции – на виселице( для простолюдинов) и от клинка( для дворян). Даже тут, на крайнем пути, – нет равенства. Впрочем, Великая Революция отменила все эти многообразные страхи и всех уравняла в погибели. Был принят закон: с 1790 года смерть для всех людей стала единственной – гильотина. О том, что вышло из этого " облегчения ", вы скоро спрашиваете из моего рассказа. Во Франции обязанность палачей – потомственная, передается от отца к сыну. Не принципиально, насколько тебе лет, когда погибает твой отец. С этого мгновенья ты – кат! В нашем доме была комната, где висели клинки( любой имел свою историю). Как верно увидел один из нас, свою профессию и свои клинки палачей – как скипетр правителей – передавали мы, Сансоны, из рук в руки, от отца к сыну. А ежели после тебя не осталось сына, пусть приготовится муж твоей дочери – быть ему катом! Именно так стал катом мой прадед Шарль Сансон – Сансон Первый. Его предки были дворянами и участвовали в крестовых походах. Шарль Сансон родился в 1635 году. Вот он-то и женился на дочери ката городка Руана. То ли это была сумасшедшая влечение, то ли просто польза: поговаривали, что Шарль впал тогда в огромную скудость, а палачи чрезвычайно хорошо зарабатывали… Но уже скоро тесть стал спрашивать от Шарля поддержке на эшафоте. В судебных актах городка записана таковая деяния: " Когда руанский кат потребовал от собственного зятя нанести стальным шестом удар преступнику, зять свалился в обморок, и это сопровождалось смехом толпы ". Но уже скоро Шарль Сансон не лишь привык к казням – он преуспел в них. О его ударах клинком гремела таковая известность, что после погибели супруги ему безотлагательно предложили съехать из Руана и начинать катом Парижа. Он переехал туда и поселился в месте, которое люд манил " Дворцом ката ". Это было угрюмое восьмиугольное здание с башенкой, возле которой привязывали приговоренных к позорному столбу. Рядом шумел парижский базар – там прадед хватал припасы и продукты. Таков был закон: кат мог брать с базара столько, насколько мог унести в руках. Но он уносил очень немало, и единожды масса купцов подожгла его дом. Тогда мой предок и решил переехать в безлюдный квартал, называвшийся Новой Францией, – сейчас это дробь Пуассоньерского предместья. Ему было за шестьдесят, когда он женился на юный даме – очевидно, также родственнице ката. И в 1703 году, в самом начале века, который сделает наше имя поистине известным, Шарль Сансон передал свою кровавую обязанность моему деду, ибо " воротила почетного старика осветилась нежными развлечениями любви ". Он захотел передохнуть от крови. Я не смогу зачислить всех, кого покарал меч моего деда – Сансона Второго, ибо он, к огорчению, очень неаккуратно вел Журнал казней. Отмечу, пожалуй, лишь Картуша. Это был Большой грабитель, о подвигах которого люд до сих пор слагает легенды.( Дед колесовал его в 1721 году на Гревской площади.) Тогда было немало грабежей, цельные банды нищих разбойничали на дорогах Франции… Людовик xiv погиб, оставив страну в состоянии уныния и последнего разорения. Правил пятилетний повелитель, точнее, его регент – барон Орлеанский, провозгласивший прелестный закон: " Запрещено все, что препятствует удовольствию ". И вправду, после неясного аскетизма крайних дней Людовика xiv двором овладело сумасшествие удовольствий. Сам бедный регент просто сгнил от отвратительных заболеваний – данными " дорогими заслугами, приобретенными от самых различных прелестниц ", " доблестными ранами, заработанными на поле самого восхитительного из схваток ", барон понастоящему гордился. В то время топор ката нередко бездельничал, и жертвы были малопримечательны – в главном все те же грабители, доведенные нуждой до правонарушений. Сансон Второй погиб в 1726 году, сорока 5 лет от роду. Он оставил 2-ух сыновей – Жана и Николя. И неглядя на возраст, старший из них, семилетний Жан, был безотлагательно приуроченк в сословие ката. А на время его малолетства повинности ката были возложены на некоего мсье Гаррисона. Он-то и принуждал несчастного малыша находиться при казнях на Гревской площади, ибо без Исполнителя смерть преступна и является просто убийством. И малая кукла – мой грядущий отец – стояла на кровавом эшафоте и глядела, как рубили головы… Я размышляю, конкретно тогда нестерпимый кошмар поселился в детском сердечко – потому Жан Сансон так непродолжительно орудовал на эшафоте. Отца разбил паралич, когда мне было лишь семнадцать лет. Я уже упоминал о комнатке в нашем доме, где в полумраке на стенках висели клинки – наши родовые клинки палачей, – избирай хотькакой! С детства я обожал прибывать туда. В колеблющемся пламени свечки блистали лезвия… На всех данных прекрасных широких клинках с комфортными рукоятками кованого железа было вырезано одно словечко – ПРАВОСУДИЕ. Я немало слышал от мамы о собственных предках – как они страдали от человечного презрения, как таились от людей, как изредка уходили из дому, стыдясь взоров прохожих… Ничего этого во мне не было – я с детства чувствовал себя катом и с гордостью готовился к данной роли. Я ненавидел людское пренебрежение. Когда я взошел на эшафот в первый раз, отец рубил голову знатному дворянину. Помню, как тот ослабел и как отец ободрял его – как-то гордого вельможу. Мне понравилось… И когда отец, побежденный заболеванием, наиболее не мог делать клинком – меч оказался в достоверных руках. Может быть, впервыйраз в нашем роду за него взялся тот, кто желал быть катом. Однако нездоровой отец прожил еще два десятилетия. Все это время я без него орудовал на эшафоте, но… отец был жив, и поэтому он всееще числился катом городка Парижа. С трудом шевеля ногами, тяжко дыша, он поднимался на эшафот и стоял в стороне – следил за моей работой… Исполнителем я был утвержден лишь после погибели отца в августе 1778 года. Между тем работы становилось более – повелитель ветшал, нрав у него портился… И все почаще мне доводилось пересекаться на эшафоте со знаменитостями. Вся Франция наблюдала за моим топором, когда четвертовали беднягу Дамьена, покусившегося на жизнь самого короля. Это приключилось прохладной ночкой: повелитель устремлялся к карете, дрожа в собственном популярном рединготе( он был Большой модник, наш Луи xv). Он уже было поставил ногу на подножку, когда этот Дамьен – самый-самый что ни на имеется простолюдин, чей-то прислуга – проскользнул мимо гвардейцев к королю и нанес удар кинжалом. По воле Всевышнего острие прошло меж ребрами и не задело ни 1-го драгоценного органа короля. Дамьена поймали, и я его четвертовал… Как страдал этот несчастный, когда мы с ассистентами рвали его тело клещами, когда раздирали его плоть на доли мчавшиеся в различные стороны лошади… На эшафоте со мной был дядя Николя – кат дворцового ведомства. Но всей длинной и страшной казнью управлял я, и выдержал, а вот несчастный дядя сходу отказался и от должности Исполнителя вердиктов дворцового ведомства, и от достаточно огромного заработка – 24 000 ливров в год. Так я стал единым катом городка Парижа. Впоследствии, в дни Революции, я упоминал этого Дамьена, точнее, его странное обращение королю. Вот оно: " Я углубленно скорблю, что имел горе к Вам приблизиться и смел наделать Вам боль… Но ежели Вы, Ваше Величество, не перейдете на сторону Вашего народа, то в наиболее краткое время, может быть, чрез некотороеколичество лет, Вы сами, и дофин, и еще некие лица неизбежно обязаны будете пропасть ". Королю эти слова, естественно же, показались безумием. Но уже его сыну они покажутся предсказанием. Именно тогда, после погибели Дамьена, мне попался на глаза Журнал отца, в котором он записывал имена жертв и детали казней. Оказалось, все мои предки наполняли Журнал – истина, свободно и нехорошо. Я решил продлить сей кровавый реестр, но куда аккуратнее и подробнее – какбудто предвидел, со сколькими восхитительными людьми мне доведется встретиться… увы, на эшафоте! Между тем отец мой хирел на очах Но у него были мы – семеро сыновей, унаследовавших его дело. ныне Сансоны рубили головы в Реймсе, Орлеане, Суассоне, Монпелье, Дижоне… И когда мы сходились у отцовского стола, слуги уважительно именовали нас по местам службы – Месье де Реймс, Месье д'Орлеан, Месье де Дижон… Эти семейные прозвища скоро стали официальными. Так я стал именоваться Месье де Пари. Никто никогда не смел произносить в доме о крови, об эшафоте. Наши разговоры с братьями за столом были самыми светскими, самыми возвышенными – о пьесах мсье Мольера, о чудачествах мсье Вольтера, о музыке мсье Рамо… Кстати, все мои братья-палачи( вообщем, катами мы никогда себя не именовали, лишь официально – Исполнителями) любили музыку и отлично игрались на самых различных приборах. Я, Месье де Реймс, Месье д'Орлеан и Месье де Дижон сочиняли отличный квартет. Но ежели все-же доводилось произносить о экзекуции, мы именовали ее " занятием ". Допустим: " Мне будетнеобходимо завтра стать пораньше – у меня дело ". И все! И баста! Кроме братьев, изредка кто навещал наш дом. Да что я произношу – " навещал "! Люди усердно мыли руки, ежели случаем здоровались с нами. Аббат Гомар был одним из немногих, какие тогда решались прибывать к нам. Этот францисканец нередко стоял на эшафоте совместно с Исполнителем – помогал несчастным осужденным повстречать крайний час. Палач обращал их к Всевышнему, поп – напутствовал. За столом после рюмки неплохого причина отец Гомар случался очень словоохотлив. И единожды я узнал, что у него имеется племянница – Жанна де Вобернье, вещество очаровательное, но совсем погрязшее в пороке. По словам аббата, Жанну сгубила ее замечательная краса: " Как жаворонка заманивают в клетку сиянием зеркала, так одна проклятая куртизанка заманила мою пташку красотами легкой жизни и посеяла в ней семечки порока, каковые сейчас отдали такие пышные ростки! " Порок меня тогда не вособенности отпугивал, а краса привлекала. Я выведал у аббата, где проживает сия порочная красавица, и, убедив себя( для облегчения души), что я обязан возвратить ее на стезю добродетели, стал караулить у ее дома. Это чрезвычайно долгий рассказ – как я смог оказаться в ее доме, как стал перед нею( несомненно, назвавшись другим именованием), как увидел эти лазоревые глаза, эти коралловые губы и неправдоподобно шикарную копну белокурых волос… Жанна полулежала на красном диванчике. Я пал к ее ногам… Что было позже – я унесу с собой в могилу. Впоследствии моя красавица Жанна, настолько щедрая на влюбленность, пленила стареющего короля. Да, это была она – та, которая сделалась всевластной графиней Дюбарри. Она критерии и сердцем короля, и Францией… Но это потом… А тогда, во время наших встреч, она обожала вспоминать, что родилась в Вокулере – в той самой деревушке, где родилась иная Жанна – Жанна д'Арк. Она уже тогда была уверена в собственном предназначении и разговаривала мне, что у нее станет кое-что сплошное с долей той, большой Жанны. Что ж, она не ошиблась – они обе приняли нелегкую погибель. Еще я незабываю, как единожды, убеждая ее о свидании, я произнес ничтожную фразу неизлечимо влюбленного: – Не прогоняйте меня, я могу вам еще понадобиться! И я также не ошибся! Я понадобился ей – чрез 20 лет на эшафоте. Все эти годы я ее не видел, но имя Дюбарри было у всех на губах. Перед самой Революцией о ней немало разговаривали в связи с " Делом об колье царицы ".( Впрочем, и мне довелось проиграть грустную роль в этом деле.) Госпожа де ла Мотт, потомица преступного сына Генриха ii, вышла замуж за скудного царского телохранителя. Нужду она, в чьих жилах лилась кровь старой царской династии Валуа, сочла для себя незаслуженной участью. И придумала, как обогатиться. Она выяснила, что у парижских ювелиров располагаться диковинно дорогое колье, которое мертвый повелитель предназначал для Дюбарри, но не успел купить. После его погибели казна была настолько разорена, что царской чете довелось отрешиться от колье( желая горькая Антуанетта была от него в восторге). Де ла Мотт придумала прекрасную интригу… Кардинал де Роган грезил о красавице королеве. И де ла Мотт устроила ему навстречу с ней, и царица попросила его приобрести для нее колье.( На самом деле роль царицы сыграла некоторая девушка Олива, диковинно на нее схожая.) Кардинал согласился, и муж де ла Мотт уехал с этим вымышленным ожерельем в Англию. Но все разъяснилось, мошенницу де ла Мотт поймали и приговорили к клеймению и лозам. Так наступил мой вывод в этом спектакле. Около 6 утра мои ассистенты разложили ее на эшафоте во дворе тюрьмы Консьержери. Она орала и проклинала нас. Я дал ей двенадцать ударов розгами – двенадцать ударов по заднице особе царской крови! После розог, когда она – с распущенными волосами, в изодранном платьице – как пантера металась по камере, я связал ее, брал ферро из жаровни и прижал к ее телу. Связанная, она продолжала вертеться, и только как-нибудь мне получилось наложить тавро и на иное плечо… В ушах у меня до сих пор стоит ее вопль: " Ты, ничтожный кат, смеешь дотрагиваться к телу правителей, ты, грязный ублюдок! " Она была права – это было мое первое надругательство над царской плотью. Была она права и в ином – для людей я был ублюдком, вызывавшим в них ужас и антипатия. И они мне непрерывно это обосновывали. Помню, единожды познакомился я с женщиной. Благородной женщиной. Я был тогда молод, неплох собою, высок, потрясающе труден. У дам я имел большущий успех( несомненно, под посторонним именованием). Я пытался роскошно одеваться, желая и не мог перемещать лазурный краска – краска французского дворянства. Однако я не стал копаться в старых пергаментах и подымать вопрос: отбирает ли обязанность ката звания аристократа. Я просто заказал себе наиболее дорогое платьице, но из светло-зеленого сукна. Оно так отлично на мне сидело, что этот краска вошел в моду, и щеголи при дворе начали перемещать вместо голубого мой светло-зеленый. Именно тогда я направил на себя интерес маркизы x. Мы встретились на обеде, быстро разговаривали. На вопрос о моей службе я ответил, что состою офицером при Парламенте( что было практически истиной – таккак я выполняю высшие вердикты Парламента). Но некто из гостей узнал меня, и, когда я ушел, госпожа x. выяснила всю истину. Клянусь, она не была бы в большей ярости после знакомства с наибольшим преступником! Она даже подала жалобу в Парламент – требовала, чтоб меня выставили у неприятного столба, чтоб я умолял у нее помилования с веревкой на шее! И тогда я выступил в Парламенте и спросил: как я мог оскорбить ее знакомством со мною? Сам Бог влагает меч правосудия в руки короля, но, очевидно, сам повелитель не может наказывать преступников, и он полагается меч нам – Исполнителям! Я – хранитель клинка правосудия, которое сочиняет атрибут царской власти. Я укрощаю сумасшествие преступных людей, и лишь тупая чернь смеет покрывать стыдом мое сословие. Приходится лишь жалеть, что сие недоверие делят иногда и благородные люди… Они не посмели меня осудить, но их лица выражали пренебрежение и брезгливость. Они пытались не глядеть на меня… Что же касается маркизы x. – потом ей довелось поставить значимость моего занятия. В дни Великой Революции она снова встретилась со мной – на эшафоте. И это я опустил на ее глупую голову нож гильотины. Тогда же я женился. Мне опостылело учиться любовью под посторонними именами. Сколько раз после горячих объятий я видел настолько же страстное антипатия, как лишь намекал на свою работу! И вот мне удалось. В то время окрестности Монмартра были заняты огородами бедняков. Там я и познакомился с скудным семейством 1-го огородника. Его симпатичной и хорошей дочери было за 30, она уже смирилась с тем, что остается старенькой девой. Вскоре я сообразил, что вместо кошмара и омерзения, к которым так привык, я внушаю ей сострадание. Тогда я попросил ее руки и получил радостное единодушие. На женитьбу съехались все Сансоны. Среди продолжительного хмельного застолья ни один не проговорился о нашей работе. И Месье д'Орлеан, и Месье де Реймс, и остальные братья веселились как обычные добрые буржуа. Кровь осталась за дверью. Я прикупил дом на улице Шато д'О под номером 16. Моя супруга разбила там прекрасный цветник. Скоро она подарила мне сына. Веселый ребенок играл посреди цветов, не подозревая, какое я изготовил ему грядущее. Мы зажили бесшумно и замкнуто. Жена ввела в доме обычай – дважды в день мы собирались на молитву… И еще она наблюдала за слугами, чтоб никто из них не дозволял и знака на занятия хозяина… Так я жил, безуспешно борясь за родное амбиция, покуда не грянула она – наша Великая Революция. С эшафота далековато следовательно, и я ранее почтивсех сообразил, что она придет. Это приключилось в августе 1788 года. Очередная смерть обязана была исполняться в Версале, где присутствовали тогда двор и повелитель. Осужденный, некоторый Лушар, сделал отцеубийство – случаем, защищаясь от обезумевшего в бешенстве отца. Его приговорили к колесованию. Толпа была очевидно ворчлива вердиктом. Эшафот воздвигали под грозящий ропот. Когда Лушар взошел на помост, люди внезапно с гневными криками кинулись к месту экзекуции. Они освободили осужденного и водрузили колесо, где обязан был страдать несчастный, на разломанные дощечки эшафота. Запылал большой костер. И люди, взявшись за руки, танцевали и пели, покуда горел он – мой эшафот! Палачи понимают массу: люди взбунтовались не вследствии несчастного Лушара. Они бунтовали против короля, они желали хаоса, они наслаждались погромом… А повелитель и двор были беспечны. В тот день в Версале был бал, и там также забавно плясали – в отсветах сурового костра… Революция свалится как снег на их головы! Его Величество Людовик xvi… Его скудное ничтожное Величество! Я три раза сталкивался с несчастным владыкой. Первый раз я увидел его в связи с валютным затруднением: мне не оплатили жалование – в казначействе не было средств. Я подал жалобу королю и был вызван в Версаль. Я остановился на пороге залы, сверкающей мрамором, зеркалами и позолотой. Король не пригласил меня зайти. Он стоял спиной ко мне и так провел всю аудиенцию. – Я отдалприказ, – молвил он, не оборачиваясь, – уплатить вам указанную сумму. Именно тогда, осматривая его спину – эту ненавидящую меня спину, – я отметил мощные мышцы шеи, выступавшие из-под кружевного воротника. На прощание ему все-же довелось повернуться. И повелитель – зарекаюсь! – не сумел утаить кошмара. Нет, это не был обыденный трепет человека при облике ката. Это был кошмар! Он какбудто ощутил, где я увижу снова эти мышцы шеи… И еще: при выходе из замка я увидел 2-ух дам. Одна была – хозяйка величественность и надменность, иная – хозяйка доброта. Это были они: царица и сестра короля – инфанта Елизавета. Так в один день я увидел всех венценосных особ, какие падут от моей руки… Как забавно началась Революция! С какой-никакой торжественной легкостью люд овладел Бастилией! Правда, во всей " зловещей тюрьме тирана " оказалось только некотороеколичество заключенных( один из них был безумен и никоимобразом не желал оставлять камеру). Я буду нередко вспоминать практически пустую Бастилию, проходя по переполненным революционным тюрьмам. Свобода, Равенство и Братство! Или Смерть! О Великая Революция! Равенство и Братство… Уже 23 декабря 1789 года( этот день – совсем в моем сердечко) на заседании Национального собрания разгорелась дискуссия. Депутаты предложили убить унизительные ограничения, бывшие для неких профессий. В частности, для нас( Исполнителей вердиктов) и театральных артистов. С артистами было все светло, но палачи стали предметом споры. Два выступления я переписал в Журнал. Депутат аббат Мари: " Это не предрассудок и не недоверие. Это верность. Каждый человек обязан проверять содрогание при облике государя, равнодушно лишающего жизни собственных близких. Это основано на мнениях Чести и Справедливости ". И тогда поднялся бледный щуплый человек. Он втомжедухе( истина, некотороеколичество однообразно) заговорил о величии Свободы, Равенства и Братства, о непременном торжестве Всеобщей Справедливости. И поэтому, заключил он, человек не может быть лишен собственных законных прав за выполнение повинностей, предписанных ему во имя Закона! Так я в первый раз увидел Робеспьера. И так Революция отдала катам одинаковые права с иными гражданами. Разумные люди даже требовали запретить само постыдное словечко " кат " и завести лишь наше официальное название – " Исполнитель высших вердиктов уголовного суда ". Но это предписание когда-то утонуло в речах… Депутаты любили произносить. Я нередко сталкивался с депутатом Национального собрания медиком Гийотеном. Только потом я оценил, каким большим человеком он был. Ибо он, Гийотен, предвидел грядущее. Не будь его, мы, Исполнители, просто задохнулись бы в потоке жертв, какие поставит нам Революция. Куда мне, единому парижскому кату, было совладать с той бессчетной чередой осужденных, которую как-то предсказал несчастный Казот? Здесь и войско палачей не справилась бы! Гийотен был совсем волен от предрассудков в отношении моей профессии. Мы нередко собирались у меня дома и музицировали. Он отлично играл на клавесине, я – совершенно недурно на скрипке. И вот единожды игрались мы песню из " Тарара " и размышляли о единичном и одинаковом для всех наказании – эта неувязка чрезвычайно занимала Гийотена. – Виселица? – спросил он. – Нет, – ответил я, – мертвецы повешенных шибко обезображиваются. Это омрачает характеры – таккак преступники длительно висят на забаву массе. И мы снова игрались. И размышляли. – Нет, что ни говорите, врач, – выложил я родное мировоззрение, – но ампутация головы – самый-самый солидный метод экзекуции. Недаром его удостаивались одни привилегированные сословия. – Правильно, – произнес он. – Но благодаря равенству перед законодательством, сейчас этим методом имеютвсешансы воспользоваться все! Я прервал его восторги: – Вы представляете, насколько сейчас может быть таковых казней? –( О, ежели бы мы могли тогда доставить!) – И какая обязана быть правильная десница у ката и верность духа у жертвы? А ежели осужденных немало, то смерть может обратиться в ужасные пытки вместо облегчения… Я привел немало доводов. Мы снова задумались и продолжили нежную песню. И тут Гийотен выложил то, о чем я издавна задумывался: – Надо отыскать устройство, который действовал бы точнее руки человека! Нужна машинка! – Браво! – воскликнул я. И Гийотен стал еще почаще забегать ко мне – обсуждать, какая это обязана быть машинка. К счастью, был еще один арфист, который иногда присоединялся к нам. Это был немец – кто-то Шмидт. В тот пир мы составили прекрасное трио, но наше музицирование очень нередко прерывалось рассуждениями о будущем установке. – Там обязана быть доска, и непременно горизонтальная, чтоб осужденный покоился неподвижно… это чрезвычайно принципиально, – заявлял я. – Именно, конкретно, – романтично подхватывал Гийотен, играя нежнейшую песню из " Орфея и Эвридики ". Шмидт пристально прослушивал наш беседа. Надо заявить, что он был механиком, занимавшимся созданием фортепиано. Когда Гийотен ушел, Шмидт неговорянислова подошел к столу и набросал набросок карандашом. Это была гильотина! – Но мой не желает привлекать себя в данной штук… не нужно произносить про мой… – произнес Шмидт. Я посмотрел на набросок и не сумел удержаться от клика восхищения. Там было все, о чем может мечтать кат: дернул за веревку – и острие ножа скользит меж 2-ух перекладин, падает на шею привязанного к доске осужденного… О, как это облегчало наш нелегкий труд – сейчас хотькакой мещанин мог начинать катом! Я расцеловал Шмидта, и, чтоб успокоить охватившее меня побуждение, мы продолжили играться нежнейшую песню. Уже на иной день я зашел к Гийотену. Он был вне себя от счастья! Я находился на заседании Национального собрания, когда Гийотен романтично сказал о новеньком изобретении. Как и желал такого Шмидт, о его участии не было произнесено ни слова. И установка был назван( и совсем верно) в честь отца идеи – доктора Гийотена! Помню, описывая плюсы машинки, добрейший Гийотен весело произнес: – Это гуманнейшее из изобретений века. Осужденный ощутит только слабый ветерок над шеей… Поверьте, данной машинкой я так отрублю вам голову, что вы даже и не ощутите. Как хохотали граждане депутаты! Они не знали, что большинству из них предстоит проверить верность слов доктора – на своей шее. Вот тогда и произошла моя 2-ая встреча с владыкой. Национальное собрание поручило медику Луи, лейб – доктору короля, выложить родное мировоззрение о гильотине. В обсуждении обязаны были взять роль врач Гийотен и, естественно, я – Исполнитель. Стояла теплая весна 1792 года. Мы приехали в Версаль и прошли чрез сходу опустевший дворец – увидев нас, некотороеколичество слуг с ничтожными, испуганными лицами тут же попрятались. Лейб-медик принял нас в кабинете, за столом, покрытым зеленым бархатом. Когда мы обговаривали набросок Шмидта, открылась дверь и вошел он – повелитель! Он был в черном платьице. Его доход меня не изумил – я знал, что повелитель любит слесарничать и сам выдумывает каждые машины. К тому же он продолжал полагать себя головой цивилизации, и смена в системе выполнения наказаний не могла не занимать его. Король, подчеркнуто не подмечая нас, обратился к медику Луи: – Что вы думаете об этом? – Мне видится, что это очень удобно… – Но уместна ли тут полукруглая форма лезвия? Ведь шеи посещают различные: для одной круг станет слишком велик, для иной – мал… – Он поправил набросок( заменил полукруг косой чертой) и, пытаясь не смотреть на меня, спросил лейб-медика: – Кажется, это тот человек? Спросите его мировоззрение о моем предложении. – Я размышляю, примечание отлично, – произнес я. Действительно, тесты доказали преданность замечания короля. И в этом повелитель сумел удостовериться сам – во время нашей третьей, крайней встречи… 20 марта Национальное собрание одобрило гильотину. Добрый Гийотен был вне себя от счастья – он избавил осужденных от мучений. Я не стал произносить этому замечательному человеку, что имеется секрет, популярная любому кату: кроме мучений от самой экзекуции, жертвы чувствуют мучения, какие следует именовать посмертными, ибо наши чувства продолжают быть некое время и после нашего конца. И несчастные ощущают невыносимую болезнь после отсечения головы… Собрав братьев в моем доме, я поведал им об изобретении, менявшем в корне нашу жизнь. И Месье де Реймс, и Месье д'Орлеан, и Месье де Дижон были согласны со мной – большое открытие! Это был первый и крайний беседа за семейным столом о нашем занятии. Между тем Революция принялась за дело. 10 августа подстрекаемые муниципальный Коммуной толпы ворвались в царский дворец. Король и его семья бегали под охрану Национального собрания, но оно уступило яростным революционерам из Коммуны, и повелитель был отрешен от власти. Его выслали в тюрьму – в Тампль. Парижем и государством начали практически править люди из муниципальный Коммуны. Их вождем был некоторый Марат. Я незабываю желчное лицо этого гражданина, его желтые буравящие сумасшедшие глаза. У него было воспаление вен, и все тело его гноилось – я размышляю, от этого надоедала он и присутствовал в неизменном бешенстве. Он везде видел заговоры, везде находил( и находил!) противников Революции. " Друг народа " – так манила этого полубезумца восторженная масса. " Друг гильотины " – так именовал бы его я. Они распустили Национальное собрание, выбрали послушный им Конвент. Напрасно Лафайет пробовал повернуть свою армию, усмирить мятеж в Париже – бойцы его не подчинялись. И Лафайет, недавний идол Революции, бегал в Германию. Австро-прусская войско вступила во Францию. В протест – гнев и кровь! И террор! Так моя гильотина стала основным работающим лицом – на нее сейчас были обращены все веры цивилизации. Спасение в крови! 19 августа я приехал с осужденным фальшивомонетчиком на Гревскую площадь, но услышал клики: " Пошел на Дворцовую, Шарло! " Толпа по наущению Коммуны пожелала вынести гильотину под окна царского замка. И они с ревом взялись задело! Как обожают они рушить! Какой интерес! Какое воодушевление! Я не успел и оком моргнуть – уже целый эшафот был разобран! Люди перенесли томные дощечки на непонятно откуда взявшиеся подводы – и двинулись, счастливые, в путь, ко замку, на площадь, которая отныне стала называться площадью Революции. И естественно, они распевали революционные песни и танцевали. ныне все станет происходить под песни. Каждая смерть станет заканчиваться счастливым песнопением народа. И танцами. Причем в массе у гильотины я буду нередко созидать одни и те же лица. Тогда, в начале, я так обожал и эти песни, и эти лица – одухотворенные и суровые, как хозяйка Великая Революция. Да и как мне их было не любить! Ведь это были первые люди за всю мою жизнь, какие глядели на меня, пожизненно презираемого ката, не лишь без омерзения и ужаса – но с восхищением! Среди них было немало юных дам – неистовых и красивых в собственном революционном бешенстве. Мои экзекуции стали напоминать огромные театральные представления, где я, ничтожный как-то Сансон, был основным и обожаемым артистом. Именно в те дни возникла традиция – демонстрировать площади, заполненной тысячами людей, отрубленные головы аристократов. Какой это был новаторский порыв! Правда, не все могли его выдержать… " С любимой рай и на эшафоте ", – произнес я себе тогда, во время экзекуции несчастной подруги моей грешной молодости. Дюбарри осудили вечером, а уже наутро я ожидал ее в канцелярии. Сначала привели отца и 2-ух сыновей из семейства Ванденивер – они были осуждены как " соучастники в ее грехах против народа ". Вместе с ними я обязан был наказывать троицу фальшивомонетчиков. Я окончил их предсмертный туалет – и привели ее. Я не видел ее 20 лет, и вданныймомент, когда она шла за перегородку, где готовили к погибели осужденных, я не узнал красивые черты, искаженные сумасшедшим страхом. Лицо, помятое после бессонной ночи, распухло от слез. Я не успел спрятаться. Мгновение она глядела на меня, вероятно, силясь кое-что припомнить, позже отвернулась. Я с облегчением вздохнул – не выяснила! И внезапно она кинулась передо мной на колени с кликом: – Я не хочу! Не хочу! Потом поднялась и спросила лихорадочно: – Где тут арбитра? Я еще не все произнесла! И я ужаснулся – а внезапно выяснила? Уже пришло ужасное время, и довольно ей было поведать про нашу ассоциация – я безотлагательно был бы объявлен пособником противников Республики. И конец! Пришли арбитра. Я с опаской прислушивался в ее сбивчивую речь… Но она сказала только о каких-либо жалких 2-ух бриллиантах, какие ей получилось упрятать. Несчастная тащила время! И арбитра сердито произнесли ей, что она опустошала французскую казну, принуждая покойного короля растрачивать на нее народные средства; упомянули о каком-то заговоре, который она возглавляла( тогда уже всех винили в заговорах – это было наиболее употребительное словечко); и заявили, что ей предоставлена народом большая милость — кровью искупить свои правонарушения. Этими судьями были граждане Денизо и Руайе. С ними пришли еще два депутата Конвента. Пришли посмотреть на как-то всемогущую красавицу – как она станет помирать! Кстати, с Денизо и Руайе я также встречусь на эшафоте. В той же канцелярии я приготовлю их к погибели, теми же ножницами отрежу волосы и повезу на той же тележке, что и мою небольшую Дюбарри… Я повелел ассистентам приступать приготовлять ее. С искаженным, ставшим таковым отвратительным лицом, она боролась с ними. Трое держали ее, покуда 4-ый срезал шикарные волосы, готовя ее к объятьям гильотины. Потом я брал с собой некотороеколичество локонов и продолжительно упоминал аромат ее волос, аромат моей юности… Наконец она впала в забытье и позволила связать себе руки. Только несладко рыдала, все время плакала… Я посадил ее на свою тележку, сел спереди и всю путь не оборачивался: опасался – выяснит! И всю путь – горькие рыдания, каких я не слышал никогда в жизни. А я знаю в этом прок – немало было рыданий в данной тележке! Все улицы были заполнены народом, и наши известные патриоты орали: " Да здравствует Республика! Смерть царской шлюхе! " – и приветствовали меня, замечательного Шарло, который так ловко посылает на небеса противников Республики. Мне было приказано наказывать ее крайней, чтоб она испытала целый кошмар ожидания погибели. Но 20 лет обратно я произнес ей истину – сейчас я ей понадобился! При облике гильотины она свалилась в обморок, и я безотлагательно повелел идти ее на эшафот – первой! Однако она немедленно пришла в себя, стала вертеться, и все обращалась ко мне, все орала: – Минуточку, еще лишь одну минуточку, государь кат! Мы встретились очами, и в этот миг, зарекаюсь, она меня выяснила! И тогда я отдалприказ ассистентам – скорее! Она продолжала биться с ними, покуда они поспешно привязывали ее к доске. И все орала, все молила меня: – Минуточку, государь кат, еще одну минуточку!.. Я дернул за веревку – все было довольно! Был обычай – демонстрировать отрубленную голову народу. Но я не мог приподнять эту голову, которую целовал когда – то… И вот хлопец в красном колпаке выскочил на эшафот и потребовал представить ее голову! Народ строго гудел. Я внеспредложение юнцу посодействовать мне – изготовить это самому, ежели он, естественно, не опасается крови. Он прокричал в массу, что кровь противников народа доставляет ему лишь удовлетворенность! И люд рукоплескал ему. Я попросил его раскрыть кожаную крышку ящика, куда скатывались головы несчастных. Мне показалось, что он побледнел… Но наклонился, достал голову, подошел к краю эшафота и… упал совместно с ее башкой! Она катилась по помосту, а он покоился без движения. Доктор позже произнес, что его сразил апоплексический удар. Я так и не знаю до сих пор, что его уничтожило – кошмар или то, что происходило в те мгновенья в душе моей… Я был неплохим патриотом, но кое-что во мне поменялось. Да и не лишь во мне. Отошли от Революции почтивсе благородные люди, но она уже избрала себе новейших кумиров. ныне администрация колебалась меж 2-мя партиями, готовыми убить друг друга… Каждый день я следил кровавое неистовство толпы. Люди сходили с ума от нелюбви, они какбудто лакомились кровью, их охота казней перешла всяческие рубежа. И я мог просто предсказать: одолеет та партия, которая лучше сможет попасть данной повальной нелюбви против бывших богачей. С эшафота грядущее встречается довольно светло. Я увидел его еще до экзекуции несчастной Дюбарри. Жирондисты( умеренная партия) обязаны были проиграть. Впрочем, такового легкомысленного слова, как " проиграть ", Революция не воспринимает. Только одно словечко признает она – " помереть ". Появилась новенькая специальность – ненавистник. Это были одни и те же люди. Утром я их видел в Конвенте, где они аплодировали безжалостным речам ораторов, а по вечерам они сами произносили не наименее безжалостные речи в клубах. Они же стояли в первых рядах возле моей гильотины – с пожизненно выявленными ртами для проклятий и революционных песен. Именно тогда я направил интерес, как поменялись за это время их лица – вособенности у дам. От нескончаемых гримас нелюбви, от постоянных кликов ярости у них стали лица фурий! Помню, 10 августа( в годовщину штурма царского замка) я открыл окно, чтоб обновить воздух, и увидел юного человека, сопровождаемого танцующей и распевающей песни массой. Он нес на палке… человечную голову! ныне они устраивают самосуды всюду. Вид толпы, вздернувшей на пики головы аристократов и орущей при этом " Да здравствует Республика! ", издавна уже никого не восхищает. Ненавистники верховодят массами, ибо Революция – это ураган, и в ней действует закон пены, обязательно выплывающей вверх! Вопрос о доле короля был только поводом в борьбе за администрация меж партиями. Жирондисты решили скинуть народной кровожадности – и голосовать за погибель короля. 11 декабря несчастный повелитель стал перед трибуналом Конвента. Впрочем, судьба его была решена еще до суда. Верно произнес его адвокат: – Я ищу посреди вас судей, а вижу только одних обвинителей. И правильно произнес обвинитель: – Это процесс целой цивилизации против 1-го человека. Его смертоубийство желали изготовить эмблемой. " Казнь короля обязана закрепить народную свободу и спокойствие… Призрак обязан скрыться ". Это были слова Робеспьера. И 18 января жирондист Верньо, которому выпало в тот день председательствовать в Конвенте, огласил вердикт. Скоро, быстро я повезу на гильотину и Верньо… Но покуда пришла очередность короля. Король попросил задержать смерть – они ему отказали, позволили только попрощаться с семейством и тронуться к эшафоту в карете со священником. Казнь была назначена на 20 января. Вечером 19-го я получил веление: за ночь определить эшафот и ждать осужденного к восьми утра. Были приняты невиданные меры осторожности – даже мне, назло обычаю, не разрешили сопровождать короля на смерть. Накануне в почтовом ящике я отыскал оченьмного писем. В одних говорилось, что короля освободят по дороге из Тампля на площадь Революции, и меня грозились уничтожить, ежели я окажу противодействие заговорщикам. В остальных письмах меня умоляли задержать смерть, чтоб отдать вероятность окончательным людям пробиться к эшафоту и увезти короля. В то время уже работало оченьмного разведчиков, и письма людей вскрывались. Так что я почел за наилучшее отнести эти послания в Комитет Общественного Спасения. Но один юный человек пришел в мой дом и умолял доставить ему одежду короля. Он доверял в массе измениться с ним местами. Я именовал его безумцем и изгнал. Пришлось сказать в Комитет и о нем. Надеюсь, я не навредил этому юноше – я таккак не знал его имени… Печальное совпадение: 20 января – годовщина моей женитьбы, и в этот же день я обязан был обручить короля с гильотиной. Моя скудная супруга убрала все изготовленные пища, и всю ночь мы провели в мольбе. Все-таки повелитель! Помазанник Божий! Я отлично помнил его пренебрежение, его антипатия ко мне – тогда, в Версале. Он даже не смотрел на меня! ныне ему предстояло в крайний час быть вблизи со мной. Если бы некто шепнул ему об этом на ухо во время такого нашего свидания! На рассвете загремели барабаны – любой округ обязан был навести батальон государственной гвардии для охраны воздвигнутого ночкой эшафота. Мой сын в составе 1-го из батальонов отправился на площадь. Товарищи глядели на него с почтением. Еще бы – сын ката и сам грядущий кат, которому предстоит кончать противников Республики. Пора было и мне на площадь. Но не так просто идти наказывать короля. Меня бил озноб, и я почему-то шептал: " Жертва принесена! " В 7 часов утра мы с братьями( катами Руана, Орлеана и Дижона, приехавшими посодействовать мне в этот исторический день) сели в фиакр. Но улицы были до такого запружены народом, что лишь возле 9 мы добрались до площади Революции. Когда-то эта площадь носила имя его отца – Людовика xv. Это было только некотороеколичество лет обратно, но сейчас казалось – прошла целая бесконечность. Ибо с тех пор ушел цельный мир. Итак, мы приехали на площадь, заполненную народом – тысячами людей. Я и братья были вооружены – под плащами у всякого, несчитая шпаг, было по кинжалу, по пистолету, и карманы набиты пулями. Эшафот был окружен государственными гвардейцами и жандармами. Батальон марсельцев пришел с пушками и навел их на гильотину. Все были убеждены, что короля попытаются высвободить, но… никакой пробы не было. С эшафота я увидел, как со стороны церкви показалась карета, окруженная двойным строем кавалеристов. Карета подъехала. Король сидел сзаду, вблизи с ним поп. Людовик получился из кареты. Народ, теснившийся за кольцом войск, замолчал. Только шум барабанов! Он узнал меня и кивнул – так началась наша 3-я встреча. Мой брат, руанский кат, подошел к королю и, обнажив голову, попросил " гражданина Капета " сбросить камзол и позволить связать себе руки. И тут началось – повелитель взбунтовался и отказался. Брат произнес, что будетнеобходимо использовать силу, и двое остальных моих братьев приблизились к королю. – Вы осмелитесь приподнять на меня руку? – спросил Людовик. – Вы не в Версале, мещанин Капет. Вы у ступеней эшафота. Положение выручил поп. Он произнес: – Уступите, Ваше Величество, и вы сходите по стопам Христа. Он наградит вас. И тогда повелитель неговорянислова протянул руки. Я осторожно связал их, не причинив ему боли. Но на этот раз мы изменились местами – сейчас я пытался не смотреть ему в глаза… Священник дал ему приложиться к Образу Спасителя. И повелитель поднялся ко мне – на эшафот. – Пусть смолкнут барабаны! – Он властно поднял связанные руки. К моему изумлению, барабанщики выполнили его веление! Людовик обратился к массе: – Французы, вы зрите – ваш повелитель собрался помереть за вас. Пусть же моя кровь прольется для вашего счастья. Я умираю невинным… Ему не отдали договорить. Раздались команды, и снова загремели барабаны. Король пробовал еще кое-что заявить, но не сумел. В одно миг мы привязали его к доске. И острие гильотины полетело на его голову… – Отойди в лоно Господа Бога, сын Святого Людовика, – лишь и прошептал поп. Всю ночь я не дремал – прогуливался по комнате. С тех пор головка экзекуции стоит передо мной даже во сне. Все 20 лет я вижу ее… вижу, как удалялась тележка с обезглавленным телом… Тело короля было брошено в яму с негашеной известью на кладбище у церкви Мадлен. Я отыскал священника и тайком отслужил заупокойную мессу. После экзекуции короля – началось! Люди сделались какбудто безумными. ныне постоянное пролитие крови стало непонятной потребностью. Началась новенькая эра – эра крови, и разверзлась глубокая яма, в которой все они исчезнут. Все, погубившие его… Со времени экзекуции Людовика гильотина уже не снималась с площади Революции. И две красные балки – кровавые балки! – с висячим топором угрожали городку. Покойный повелитель помогал помирать собственным подданным. Я незабываю аристократа из Пуату, которому я рубил голову. Когда тележка остановилась у эшафота, он спросил меня: – Та ли это гильотина? Я сообразил, о чем он узнает. – Та самая. Переменили лишь острие. И тогда он счастливо улыбнулся, отрадно взошел на эшафот, встал на колени и поцеловал то пространство, где пролилась кровь короля. Этот барин был эмигрантом, рискнувшим возвратиться во Францию проведать свою любовницу. Он был и первой жертвой, которую я обезглавил по решению нетакдавно сделанного Революционного Трибунала. Голод, пришествие армий врага и кошмар перед будущей расправой принудили товарищей Республики соединиться. Ораторы в Конвенте обещали народу: уничтожение противников Равенства избавит от всех бед. Террор нужно увеличить! Так был сотворен Революционный Трибунал. Неистовый Шометт, Генеральный прокурор Парижской Коммуны, под пение и бешеные крики, сотрясавшие античные стенки Ратуши, орал в массу: – Мы принесем в жертву всех злодеев! И лишь тогда спокойствие и благополучие воцарятся в торжествующей Республике! Я появился на первое совещание Трибунала. Зал был декорирован в грозном духе настолько любимого нашей Революцией республиканского Рима. Судьи сидели в креслах, обитых кроваво-красным бархатом, на фоне бюста Брута, вдоль стенок, разрисованных античными знаками – пучками дикторских прутьев и красными фригийскими колпаками. Конечно, я находился при избрании Конвентом данных новейших революционных судей, какие сейчас " не были стеснены никакими формами при производстве дел " и могли " применять все вероятные средства при изобличении преступников ". Отныне " вердикт мог оглашаться в неимение обвиняемого и обжалованию не подлежал ", а " все правонарушения против публичной сохранности передавались в Трибунал ". В Трибунале заправлял публичный обвинитель Фукье-Тенвиль. Он был сух, бесстрастен и признавал лишь одно возмездие – погибель. Я сообразил: мне предстоит диковинная служба. И оказался прав. Огрызавшаяся террором Республика отправит на тот свет более людей, чем все мои предки-палачи, совместно взятые. Я отлично приготовился. Старая гильотина была снята, поставлена новенькая, куда я привнес некие улучшения, чтоб разрешено было создавать более казней. Удобное( в 2-ух шагах от площади Революции) кладбище у церкви Магдалины, куда свозились жертвы гильотины( и где покоился обезглавленный повелитель), было переполнено. Уже задумывались о новеньком кладбище… И конкретно в это время один из отцов террора – Марат – был убит ударом кинжала. В крайнее время Марат поднялся необычно. На следующем революционном празднике я видел, как масса внесла его в Конвент в венке триумфатора. Это был реальный " друг гильотины ". Когда он меня встречал, постоянно здоровался с подчеркнутым поклонением. Толпа его любила, ибо не было его кровожаднее. Он истово недолюбливал умеренность, хвалил массовые экзекуции и провозглашал: " Смерть всякого дворянина приближает наше радостное грядущее! " Его имя повторялось народом при всех убийствах и насилиях, затмив имена Дантона и Робеспьера… В те дни Марат был нездоров. Омерзительные струпья на его теле воспалились, и он некотороеколичество дней отсутствовал в Конвенте. Стараясь успокоить нестерпимый зуд, он сидел в теплой ванне. Я был у него – ванна была покрыта грязным сукном, поперек лежала доска, на которой он писал. В ванне он и воспринимал гостей. Шарлотта Корде, женщина из периферии, сказала ему, что желает открыть заговор противников Республики. И он ее принял. Подойдя к ванне, она вонзила нож в грудь Марату. " 17 июня Первого года единственной и нераздельной Республики " я получил вердикт о экзекуции Шарлотты Корде и, кликнув ассистента, отправился в комнату осужденной. Я увидел молоденькую красавицу. Она сидела за столом и кое-что писала. Ее замечательные светло-каштановые волосы были распущены, она с усмешкой тряхнула ими: – Я изготовила их для вас, бога! Мы неговорянислова ожидали, покуда она окончит строчить. Это было ее предсмертное письмо. Она была питомицей Марии Корнель, сестры создателя вечного " Сида ". И, зарекаюсь, Большой Корнель был бы горд предсмертным творением собственной родственницы.( Я передал письмо секретарю Трибунала, но перед этим, очевидно, прочитал его.) Шарлотта писала, с каким энтузиазмом делила она " большие взгляды Революции ", как " ненавидела ее крайности ". Писала о том, что имя Марата, " который по мертвецам поверженных жирондистов шел к власти, позорило род человеческий ", о том, что он " обязательно разжег бы гражданскую войну своими крайностями ", а сейчас " в любимой ею Республике станет господствовать мир ". Она " с готовностью отправлялась на небо, веря повстречать там Брута и остальных страдальцев, пожертвовавших жизнью во имя Свободы " … Я повелел помощнику ампутировать ее шикарные волосы, потом подал ей красную рубаху, в которую перед казнью обряжали отцеубийц. Она ее одела. Нужно было связать ей руки, и я увидел на них кровавые раны – отпечатки ударов. Когда ее поймали у ванны Марата, ее били… Она со хохотом предложила одеть перчатки. Обошлись без перчаток. Я умею объединять дамские руки и, зарекаюсь, не причинил ей боли. Наконец мы уселись в неприятную тележку. Я изготовил для нее кресло. Она отказалась. – Вы непредусмотрительны, в тележке трясет. – Это таккак не чрезвычайно надолго… – Она улыбнулась и осталась торчать, держась за край тележки. Я поставил перед ней стул, чтоб она могла базироваться на него коленом. Шел дождик, но улицы были заполнены массой. Оскорбления и суровые выкрики сопровождали ее всю путь. Но, осыпаемая проклятьями, она величественно стояла в тележке. – Народ обожал Марата, – произнес я. – Народ нередко обожает монстров. Но я надеюсь, что эта нынешняя влюбленность станет недолгой. Мы были уже на улице Сент-Оноре, совершенно неподалеку от площади Революции. Здесь в одном из домов жил Робеспьер. Каково же было мое изумление, когда я увидел в открытом окне его квартиры 3-х депутатов Конвента, 3-х сподвижников – Камилла Демулена, Дантона и самого Робеспьера. Они глазели на приговоренную. Скоро, быстро повезет и их моя хорошая тележка… А покуда они о чем-то разговаривали и хихикали. И глядели сверху на Шарлотту. Я и сам глядел на нее во все глаза – так удивительна была ее краса. Но еще поразительней был ее гордый и невозмутимый вид. Она берегла его все время, покуда мы ехали посреди рева, проклятий и оскорблений. Когда мы оказались на площади Революции, я попробовал загородить от нее гильотину. Она засмеялась: – Нет-нет, я издавна желала ее увидеть. В нашем небольшом городе немало о ней разговаривали, но я никогда ее не видела… Она кинулась на доску с каким-то исступлением – как в кровать к возлюбленному. Я дернул за веревку, и гильотина сделала родное дело. Потом один из моих помощников поднял ее красивую голову и показал ее народу. И… стукнул голову по щеке. И щека покраснела. И масса – пожизненно кровожадная масса – зароптала. 16 сентября – день самый-самый приметный. До этого дня я наказывал лишь противников Республики. И вот 16 сентября на эшафот взошел узнаваемый революционер, журналист Горза. Он был главным членом Конвента, которого я познакомил с гильотиной. Его грех состояло в том, что он принадлежал к партии Жиронды. Он был настоящим республиканцем, голосовал за погибель короля… Но сейчас они уже начали рубать друг друга. Кстати, этот Горза как-то голосовал против уравнения палачей в правах с иными гражданами. Он почему-то невзлюбил меня и единожды даже пробовал свалить в симпатиях к царской власти. Увидев меня у эшафота, он крикнул: – Радуйся, Сансон, насладись собственным триумфом! Мы желали ниспровергнуть монархию, а основали новое королевство – твое! Каждый раз, являясь в Консьержери, я проходил мимо заржавленной двери камеры, в которой сидела одна из прекраснейших дам Европы – царица французов. После экзекуции короля о его семье, казалось, забыли. Однако Революцию разрешено упрекнуть в рассеянности, но в беспамятстве – никогда! Все посильнее становились наиболее беспощадные. Жестокость и непреклонность стали залогом победы в борьбе за администрация, а кровь – неизменной ценой поражения. В этом соревновании в свирепости революционных партий царица была обречена. В июле у нее отняли сына. 2 августа ей объявили декрет о предании ее суду. Жандарм, присутствовавший при этом, говорил мне: она выслушала декрет, связала в узелок вещи, поручила дочерей принцессе Елизавете и отправилась за чиновником. Она еще не научилась нагибать голову и, входя в камеру Консьержери, расшибла в кровь лоб о низкую притолоку. Я видел ее в данной камере – она была перегорожена надвое. В одной ее доли непрерывно находились жандармы, в иной, за ширмами, жила сейчас царица французов. Я не обожал царицу, но я не мог не жалеть красивую даму. 11 октября я узнал, что Комитет Общественного Спасения начал допросы " вдовы Капет Марии Антуанетты, именовавшей себя Лотарингско – Австрийской ", обвиняемой в заговоре против Франции. Конечно, я находился на суде. Королеве было 30 7 лет, но тюрьма и мучения превратили красавицу в старуху. Поседевшие волосы, глубочайшие морщины на лбу, складки кругом губ… Но и в черном платьице вдовы( былая повелительница Франции, дочь правителя и супруга короля штопала его всю ночь) она была по – бывшему горделива и надменна. Она осталась королевой. Ее винили во всем: начиная с такого, что она безжалостно транжирила средства, принадлежащие народу Франции, и устроила аппетит в стране, и, заканчивая страшным – какбудто она склоняла к прелюбодеянию личного сына. Общественный обвинитель Фукье – Тенвиль однообразно и бесстрастно потребовал прибить ее к смертной экзекуции. И ее приговорили – под овацию зала. Заседания шли с 9 утра до 10 вечера. Королеву мучили аппетит и охота. Но я незабываю, как жандарм, подавший ей стакан воды, обязан был встревоженно оправдываться! Таково было расположение толпы. Под ее веселые клики царица покинула зал, приговоренная к встрече со мной. А я, отпрыск презренных палачей, пошел готовиться взять вторую царскую голову. Еордую голову красавицы царицы. Впоследствии секретарь Трибунала говорил мне, как, придя после вердикта в камеру, она кинулась, обессиленная, на постель и час спала дохлым сном, а проснувшись, попросила письменные принадлежности и написала письмо принцессе Елизавете. Оно было передано Фукье – Тенвилю, и, видится, он переслал его в Комитет Общественного Спасения. Одно знаю буквально: скудная Елизавета никогда его не прочла… Фукье как раз читал это письмо вслух судье Дюма, когда я пришел за указом. Оно меня поразило, и я, выйдя, записал для потомства некотороеколичество строчек, какие мне получилось уяснить: " Меня лишь что приговорили к тому, чтоб я соединилась с Вашим братом. Я надеюсь помереть с таковым же пребыванием духа, как и он… Ужасно, что Вы пожертвовали всем, чтоб остаться с нами, а я оставляю Вас в таком ужасном положении… Я прошу моего сына никогда не забрасывать крайних слов собственного отца, какие я столько раз ему повторяла. Вот эти слова: „Пусть сын мой никогда не станет пытаться отомстить за мою смерть“. Напоминайте их ему почаще, дорогая… Боже мой, как тяжко расставаться с Вами совсем! Прощайте, прощайте, прощайте! " В указе, который я получил, было произнесено, что смерть состоится завтра сутра. Я спросил Фукье – Тенвиля: – Когда выдадут прикрытый экипаж? Он подумал, не ответил и получился из комнаты. Я сообразил – отправился советоваться с Робеспьером. Он умел работать начальству… Вернувшись, Фукье объявил: – Преступница царица ничем не обязана различаться от преступницы обыкновенной, и ее следует везти в обыкновенной неприятной тележке. Вот так! Все повторилось, как при экзекуции ее несчастного супруга. Целую ночь моя скудная богобоязненная супруга молилась. И я не дремал и молился. Второй раз проливать царственную кровь! И во время мольбы в голове моей внезапно кощунственно зазвучали слова казненного Борзы: " Мы основали новое королевство – твое " … Я – их новейший повелитель? Смешно, граждане! В 5 утра уже гремели барабаны, призывающие к вооружению государственных гвардейцев. Я отправился на площадь Революции – испытал ужасный установка. В 10 утра я и мой сын( он сейчас нередко помогал мне на эшафоте) пришли в Консьержери. Тюрьма была окружена вооруженной охраной. Секретарь Революционного Трибунала Напье, который обязан был находиться при экзекуции, давясь от хохота, поведал мне, как царица всю ночь подшивала и гладила белое платьице – " готовилась к свиданию с матушкой гильотиной ". Королеве, данной законодательнице мод, Робеспьер позволил обладать в тюрьме лишь два платьица – темное и белое. Черное износилось совсем, но она сохранила белое. Видно, уже задумывалась, что оно пригодится ей для ее крайнего выхода… Камера, где Робеспьер проведет свою заключительную ночь перед гильотиной, станет совершенно вблизи с камерой царицы. Я отыскал царицу в комнатке, куда перед казнью приводили смертников. Она была в белоснежном платьице, и плечи ее были закрыты белой косынкой. На голове, незабываю, был чепчик с темными лентами. В полумраке комнаты она снова была великолепна. Увидев меня и моего сына, она все поняла, встала и произнесла: – Все в порядке, бога, мы можем ездить. – Нужны некие подготовительные меры… – произнес я. Она неговорянислова повернула голову, и я увидел: волосы у нее уже были обрезаны. О предусмотрительная царица! Все так же неговорянислова она протянула мне руки. Я ловко и совершенно небольно связал их. Вот так человек из презренного рода Сансонов прикоснулся к руке королевы… Выйдя во двор, она увидела мою тележку и побледнела. Она ждала увидеть карету. Что ж, в первый и крайний раз королеве будетнеобходимо ездить в тележке. В этом революционном экипаже! Любопытно: в сентябре я наказывал такого самого Казота, о пророчестве которого так немало разговаривали лет 20 обратно. По пути у нас состоялся беседа, поточнее, мы обменялись несколькими фразами, когда уже въезжали на площадь( все прочее время, покуда мы ехали, он не отрывал головы от молитвенника). Но, увидев на площади гильотину, он ухмыльнулся и произнес: – Сбылось! Значит, ты и воистину повезешь ее в неприятной тележке. Печально! И пошел на эшафот… …Я подал ей табурет, чтоб она могла взойти в тележку. Раскрылись ворота, и тележка вывезла царицу Франции к народу Франции – тысячам вопящих проклятия людей. Ругательства и опасности сопровождали нас в этом длинном пути. Долгом поэтому, что лошади чуть двигались в людском море. Всю путь она простояла в тележке, тихо и величественно снося выкрики толпы: " Смерть австрийскому отродью! Смерть коронованной б…! " Жандармы давали вероятность людям из толпы прорываться к тележке, и тогда лошади становились на дыбы, а враги тыкали кулаками в лицо собственной вчерашней повелительнице. Перекрикивая неистовые крики народа, я сделал резкое примечание охране. Но неглядя на мой тогдашний престиж, они меня не послушали. Видно, у них было иное приказ. Что ж, царица испила свою чашу до дна – с плюсом, не бледнея. Мы ехали по улице Сент-Оноре… И я увидел: по мерке приближения к площади, она стала интенсивно вглядываться в верхние окна домов. Я забеспокоился – не задумала ли она что? И стал смотреть за ее взором. Вскоре в одном из окон я увидел аббата – он жестом отпустил ей грехи. Тогда она облегченно вздохнула и даже чуток улыбнулась. Видимо, чрез кого-либо она смогла условиться со священником, и он проводил ее в крайний путь. Более она не поднимала головы. А зря! В окне дома Робеспьера я увидел уже знакомую картину: они снова стояли втроем – Дантон, Камилл Демулен и Робеспьер. И снова быстро переговаривались… На площади Революции тележка остановилась прямо против ключевой аллеи Тюильри – и она вздохнула, следовательно, кое-что вспомнила. Я и мой сын поддержали ее, когда она сходила с тележки. Легкой походкой, скоро и величественно, взошла царица на эшафот… Потом сын поведал мне: когда он привязывал ее к ужасной доске, то услышал ее крайние слова: " Прощайте, детки, я иду к Отцу… " Доску с привязанной королевой положили на пространство, я дернул за веревку – и загремела гильотина! Кто-то из помощников торжествующе поднял голову царицы и под восхищенные крики народа пошел с ней вдоль эшафота. Люди готовили платки, чтоб омочить их в царственной крови. Так было и при экзекуции короля – тогда произошла таковая толкотня! И внезапно( я размышляю, от посмертного сокращения мускул) глаза царицы открылись. Голова посмотрела на массу! И масса застыла в страхе. Впервые с тех пор, как поставили гильотину, масса безмолвствовала… Тело вдовы Капет, залитое негашеной известью, выслали втомжедухе на кладбище Мадлен. Вещи ее мы дали в богадельню. Кстати, секретарь Трибунала Напье сделал мне примечание – какбудто я не сам привел в перемещение топор, а доверил это изготовить помощнику. Это было не так, но я не стал оправдываться, а только сердито произнес: – Я распоряжаюсь на эшафоте. И все, что там проистекает, – мое дело! И он замолчал. Пусть отвыкают велеть! Палач( благодарю нашей Революции!) сейчас почитаемая и независимая фигура. Что бы они делали без ката! Когда Напье уходил, я позволил себе пошутить: – Если, не дай Бог, нам будетнеобходимо столкнуться на эшафоте, мещанин Напье, поверьте, я обязательно учту ваше примечание. Он побледнел. А таккак довелось – и я дернул за веревку над его головой… После экзекуции царицы последовало оченьмного казней роялистов. Но в то же время революционные партии не забывали и друг про друга. Два десятка жирондистов, именитых революционеров, чьи имена блистали в летописи нашей Республики, были арестованы и приговорены к погибели. Тогда Камилл Демулен, Дантон и Робеспьер слились с " бешеными " революционерами из Парижской Коммуны – Шометтом, Эбером и иными преемниками Марата. Они считали, что жирондисты очень умеренны и препятствуют Революции передвигаться вперед. Жирондисты обязаны были начинать жертвами во имя высших целей Республики. Я не совершенно разумел абстрактные выкладки, но уже знал крепко: все эти прекрасные слова скрывают только одно – борьбу за администрация. Процесс жирондистов, ясно, шел медлительно – все они были известными ораторами, а нарекания против них были наиболее вздорные. Фукье-Тенвиль( человек услужливый, но очень средних возможностей) практически изнемог в борьбе с ними… Проблему решили элементарно – Трибунал обратился в Конвент с предложением: в связи с тем, что " публичное мировоззрение Франции уже осудило данных изменников занятию Революции… а меж тем Трибунал ничто не может изготовить с ними и растрачивает время на формальности, предписанные законом… Конвент обязан высвободить Трибунал от соблюдения данных пустых судебных формальностей, присущих старому строю ". И уже скоро знаменитые деятели Революции – Бриссо, Верньо и еще два десятка именитых республиканцев – за два десятка минут были отправлены на гильотину их вчерашними сотоварищами. Я пришел в Консьержери и поймал всю компанию осужденных в комнате смертников. Стоя группами, они быстро разговаривали – как разговаривают товарищи перед разлукой, перед далекой дорогой… Они без противодействия( но с ироническими шутками) отдали нам свершить их предсмертный туалет – я остриг их, мой ассистент связал им руки. А они шутили… Ирония вправду была: на 5 телегах я вез их через густую массу, проклинавшую их, горланившую революционные песни и кричавшую: " Да здравствует Республика! " И они – в телегах – пели те же революционные песни и орали: " Да здравствует Республика! " Вотан из моих помощников, Жако, одел костюм паяца и выделывал различные непристойные выходки против осужденных – на забаву массе. Человек он был гадкий, и выходки его были недостойные, но судьба вправду смеялась над несчастными. И бес, видеть, забавлялся, как этот паяц. Когда мы проезжали по улице Сент-Оноре, в окне знакомого дома я увидел знакомую троицу: Дантона, Робеспьера и Демулена. На этот раз они молчали, странно-одинаково скрестив руки на груди. Многотысячная масса на площади Революции пела " Марсельезу ", покуда эти революционеры, втомжедухе с пением " Марсельезы ", по очереди поднимались на эшафот и складывали свои головы в кожаный ящик. Я распоряжался ходом экзекуции – морок было немало. Вотан из помощников держал веревку блока и по моему знаку опускал острие гильотины. Доска была залита кровью( все-же два десятка человек!), и укладываться на нее было омерзительно. Я отдалприказ ассистентам брать по ведру воды и отмывать ее после всякой жертвы… Мне пригодилось 40 минут, чтоб Республика лишилась собственных основоположников. Трупы укладывались в ящики попарно. Помню, Верньо был предпоследним. И этот Верньо, еще нетакдавно председательствовавший в Национальном собрании, язвительно произнес секретарю Трибунала Напье, вызывавшему осужденных на эшафот: – Революция, как Сатурн, пожирает собственных деток! Берегитесь, боги желают! На иной день после экзекуции жирондистов Фукье-Тенвиль дерзко спросил меня, отчего я избегаю сам тянуть за веревку, приводящую в перемещение острие гильотины.( Напье, естественно, донес!) Я ответил( так же грубо), что эпохи, когда рубили клинком, прошли и сейчас наиболее принципиальное для ката – распоряжаться распорядком на эшафоте. При таком богатстве жертв это тяжело, благодарячему я прошу бросить за мною преимущество все самому улаживать на моем эшафоте! Террор делается нашим бытом. ныне что ни день – новенькая именитая жертва. Вчера я наказывал барона Луи Филиппа Жозефа Орлеанского. Принц крови, всем сердцем принявший Революцию, назывался " Гражданин Эгалите ". [1 - egalite – сходство( фр.). ]( Это прозвание, данное ему благодарным народом, и стало его именованием. И дворец его именовали сейчас " Пале – Эгалите ".) Еще нетакдавно он подал глас за погибель короля, еще нетакдавно он сражался совместно с Робеспьером против жирондистов! Но вданныймомент он уже компрометировал былых союзников, и они поторопились от него освободиться, обвинив его… в сотрудничестве с его ключевыми врагами – жирондистами! Герцог даже воскликнул после речи Фукье – Тенвиля: – Все это, преимущество, аналогично на шутку! Но шуточка кончилась смертным вердиктом. Герцог все сообразил и попросил не затягивать смерть. Его просьбу исполнили – уже днем я пришел с моими ножницами извлекать еще одну царственную голову. Герцог с голодом уплетал устрицы и цыпленка – он сберег пребывание духа. Вместе с ним осудили еще нескольких особ из былых аристократов( аксессуар к дворянству сейчас практически автоматом приравнивается смертному вердикту). Вотан из них был граф Ларок. Когда я направился к нему с ножницами, он расхохотался и снял парик с полностью лысой головы… Около 4 часов дня наш поезд из нескольких телег выехал из ворот Консьержери. Герцог, несомненно, был в моей тележке. Начальник конвоя по указу Робеспьера повелел приостановить тележку у замка барона. Там уже поторопились повесить вывеску: " Народная собственность " … Герцог с презрением отвернулся. Он взошел на эшафот крайним – и масса, еще три года обратно носившая его бюст, украшенный лавровым венком, свистела и бешено проклинала его( вообщем, как и сотоварищи по тележке во время пути на гильотину – все они были верными роялистами). Мой ассистент снял с него сюртук. Герцог язвительно поглядел на свистящую массу и тихо лег на залитую кровью доску. Когда я показал людям его голову, они стали бешено рукоплескать и напевать!( Пройдет некотороеколичество 10-ов лет, и их сыновья возложат корону на голову сына Гражданина Эгалите. – Э. Р.) Не забываем и дам. Вчера совместно с несколькими роялистами( сейчас традиционно казним цельными партиями) гильотинировали известную госпожу Ролан – владелицу салона, где собирались жирондисты. Выслушав недолговечный вердикт, она произнесла с ухмылкой: – Благодарю судей за то, что они сочли меня благородной поделить участь замученных ими больших людей… Статуя Свободы, воздвигнутая на площади Революции, стояла как раз против моего эшафота. Поднимаясь по лестнице, госпожа Ролан склонила голову перед статуей и воскликнула: – Свобода, они забрызгали тебя кровью! Это звучало бы очень патетично, ежели бы не было истиной: я вправду видел на статуе брызги крови… Смерть госпожа Ролан приняла безбоязненно. Под счастливые аплодисменты толпы я поднял ее голову за останки шикарных волос. На последующий день я отправился на площадь Революции с 2-мя телегами. Но на этот раз( исключительный вариант!) со мной не было известныхлюдей, которым следовало показывать честь – давать отдельную тележку. Так что всех девятерых осужденных я непревзойденно расположил в данных 2-ух телегах. Среди них были мама с сыном. И мама всю путь обосновывала мне, что Республика обязана удовлетвориться одной ее башкой. – Ведь они его обязательно помилуют, не истина ли? – все спрашивала она меня и обнимала сына. Ему было 20 три года… Казнен узнаваемый делегат Конвента жирондист Ноэль. Ступив на эшафот, он поинтересовался: – Хорошо ли вытерли нож гильотины после экзекуции Дюбарри? Негоже препятствовать кровь продажной царской девки с кровью правдивого республиканца! Я заверил его, что нож чистый. Сегодня казнены пятеро общественных дам, и оченьмного остальных " радостных особ " ожидают собственного часа в Консьержери. Таково новое указание Генерального прокурора Парижской Коммуны Шометта. ныне считается, что, портя характеры, они помогают противникам Республики. Решено очистить наши характеры при поддержке гильотины. Недавно в Конвенте я повстречал 1-го депутата-журналиста( видится, его звали Дюфруа). Увидев меня, он обратился к товарищам, шедшим вблизи с ним: – Вот самый-самый нужный деятель Республики! Как он бреет аристократов собственным замечательным ножом! Тебе приходится немало заниматься, друг Сансон! Но ничто: ежели у тебя немало работы – дела Республики идут на лад! Всего чрез два месяца после данной встречи мне довелось постараться и над его башкой. Все почаще казним генералов. В Конвенте не желают взятьвтолк, что и революционные бойцы имеютвсешансы вытерпеть поражения, благодарячему наши невезения решили разъяснять изменой военачальников. Сегодня я наказывал 1-го из самых мужественных наших генералов – Бирона. Когда я пришел в Консьержери, я поймал его кушающим устрицы. – Позволишь ли доесть эту заключительную дюжину? – спросил он меня. – Не спешите, генерал. Я подождал, покуда он доел, и тогда произнес: – К вашим услугам, генерал. И вытащил ножницы. – О нет, братец, к огорчению, сейчас – я к твоим услугам! – ответил он. И расхохотался. Забавно: в давние эпохи одно мое возникновение в тюрьме вызывало кошмар. ныне оно все почаще вызывает улыбку, даже шуточки! Смерть стала очень обычной… Никогда на моей памяти безразличие к жизни не доходило до такового: осужденные едят, пьют, придумывают куплеты – и все это заранее погибели! Сразу после Бирона я наказывал некоего Луи Робена, который приклеил к стене церкви последующую прокламацию: " Предшествующее десятилетие ознаменовалось гибелью Людовика, прозванного „тираном“ нашими революционерами. Наступающее десятилетие породит сотки грядущих тиранов. Долой революционные клубы! Истинный люд никогда не откажется от веры в Бога! " В тележке, где ехали 8 осужденных, он мне произнес: – Бог, позволивший тебе наказывать короля, возложил на тебя обязательство наказывать и всех похитителей его власти. И лишь позже Он покарает и тебя самого… Я это запомнил. Казни любой день. Много казней. Сегодня я обезглавил глава де Лэгль, а совместно с ним Агнессу Розалию Ларошфуко и еще двенадцать знатнейших " былых ", обвиненных в заговоре… На последующем заседании Трибунала было вынесено восемнадцать вердиктов. Я вез осужденных под проливным дождем, набив их в 4 тележки. Больше телег не отдали. Толпа, которую величают народом, осталась довольна численностью жертв – не зря она мокла под проливным дождем! Были арестованы " обезумевшие " – неистовые революционеры из муниципальный Коммуны. За то, что они непримиримые и потому желали увести Революцию с ее подлинного пути, который популярен одному Робеспьеру. Понадобилось оченьмного телег, когда крупная фирма " обезумевших " отправилась на гильотину. Фукье-Тенвиль, не моргнув оком, обвинил собственных былых сподвижников и товарищей – прокурора Шометта, его заместителя Эбера и иных революционеров – в измене и заговоре. Во время заседания Трибунала один из самых бешеных, помешанный на крови Анахарсис Клоотц произнес: – Будет чрезвычайно удивительно, ежели меня, которого сожгли бы в Риме, повесили бы в Лондоне и колесовали бы в Вене – гильотинируют в республиканском Париже! Но все приключилось конкретно так. При сем его недавний поклонник Фукье-Тенвиль обвинил Клоотца, этого ненавистника короля, в секретных стремлениях… к возобновлению царской власти! Вместе с Клоотцем сел в мою тележку и иной " бешеный " – Эбер, ассистент и друг прокурора Шометта. Еще нетакдавно на процессе царицы он сказал наглое лжесвидетельство – это он выдумал свалить скудную царицу в разврате с ее своим сыном. По дороге на гильотину масса, еще вчера им рукоплескавшая, великодушно осыпала их проклятьями. Эбер на гильотине( как и положено пугливым злодеям) совершенно ослаб, был малодушен и все молил: " Подождите, граждане! " И тогда Клоотц с кликом: " Да здравствует Всемирная Республика! Да здравствует содружество народов! " – кинулся на кровавую доску. Он показался мне чистосердечным безумцем, которого следовало дать докторам, а не гильотине. Эбера( он был без эмоций от ужаса) мы привязали к доске, и бабушка гильотина сделала родное дело. И масса, отрадно наблюдавшая смерть неистовых республиканцев, бешено орала: – Да здравствует Республика! Но наиболее неописуемое вышло 11 жерминаля. Утром Дантон, Камилл Демулен и их друзья были арестованы на собственных квартирах – и люд молчал! Говорят, Дантон, отважившийся биться с Робеспьером, был убежден: его не посмеют коснуться! Робеспьер посмел. Он верует в себя. Марат стал святым после погибели – Робеспьер смог изготовить себя святым при жизни. Жена моего ассистента Деморе повесила его портрет вместо иконы в изголовье собственной кровати. И таковых много. Полоумная старушка, некоторая чистота Тео, именовала себя " Богородицей ", а Робеспьера – собственным сыном! Впрочем, еще совершенно нетакдавно республиканцы так же молились на Дантона… Дантон сдался жандармам без противодействия, Демулен же манил из окон люд на содействие. Но никто не пришел. Люди уже привыкли клясть тех, кого вчера славили. И отвыкли изумляться. Они не дивятся, что все вчерашние кумиры Республики – Бриссо, Мирабо, Лафайет, Верньо – объявлены изменниками интересов народа. Все эти люди, какоказалось, сделали Революцию лишь для такого, чтоб ее убить! Но и те, кто изобличил их в предательстве, – Шометт, Дантон и остальные – также оказались изменниками! Предают справа и слева! Предают умеренные и непримиримые! ныне остался один Робеспьер. Вотан – из всей троицы, которую я привык созидать у окна на улице Сент – Оноре. Я читал сейчас письмо, которое несчастный Демулен выслал супруге( и которое, несомненно, ей не передали): " Я залился слезами, я стал шумно плакать в глубине темницы… Пусть так невообразимо поступали бы со мной враги… но мои товарищи… но Робеспьер… и, вконцеконцов, хозяйка Республика, после только, что я для нее сделал!.. Руки мои обнимают тебя, и башка моя, отделенная от тела, лежит на твоей груди… я умираю ". Я находился на заседании Революционного Трибунала. Фукье – Тен – виль в длинной и однотонной( как традиционно) речи потребовал их погибели. И Трибунал, естественно, их приговорил – и Демулена, и Дантона, и их приверженцев. Дантон произнес, усмехаясь: – Я создал этот Революционный Трибунал и прошу за это помилования у Бога и людей. Когда я пришел в Консьержери, жандарм хлопнул меня по плечу и произнес: – Сегодня у тебя большая пожива – немало осужденных! Начальник караула объяснил мне: – Очень возможно, что по пути на гильотину осужденным удастся возмутить люд. Тогда тебе следует запустить лошадок рысью. Жандармам уже дан веление – палить в случае беспорядков. На площади все обязано быть исполнено тобой как разрешено скорее. Надо избавить Республику от данных злодеев! Начали поотдельности приносить " злодеев "( вчерашних кумиров Республики), декламировать им вердикт. После что я готовил их к погибели. Когда привели Дантона, он не захотел выслушивать тюремщиков. Он прорычал: – Знать не хочу вашего вердикта! Нас рассудят отпрыски – и они поместят нас в Пантеон! И равнодушно обратился ко мне: – Делай родное дело, Сансон! Я сам подстриг его перед гибелью. Никогда не забыть мне его волосы – твердые и курчавые, как щетина диковинного зверя… При мне он произнес собственным товарищам: – Это правило конца… Будут наказывать народных представителей – кучами. Франция задохнется в потоках крови… Будто ранее не наказывали! И кучами! И с его благословения! Помолчав, он добавил: – Мы сделали родное дело – разрешено идти дремать. Когда привели Демулена, он поначалу рыдал и заявлял о супруге, позже кинулся на моих помощников и стал их колотить( в эти предсмертные минутки человек традиционно делается необычно силен). Четверо держали его, покуда я резал волосы. А он все сражался с ними! И тогда Дантон властно произнес ему: – Оставь данных людей. Они – только служители и выполняют собственный долг. Исполни собственный долг и ты. Наконец все было готово. Рассаживались по телегам. Конвой был настолько же многочисленный, как и у царицы. Я сел на облучок собственной тележки. За мной в главном ряду стояли Дантон и Демулен – так что я слышал их дискуссии. Когда двинулись в путь, Дантон произнес Камиллу: – Это дурачье вданныймомент станет орать: " Да здравствует Республика! " А сейчас у данной Республики уже не станет головы! Когда мы выехали на бульвар, Демулен стал орать народу: – Разве вы не спрашиваете меня?! – Он пытался высунуться из повозки. – Перед моим гласом пала Бастилия! С вами произношу я – первый проповедник Свободы! Ее скульптура вданныймомент обагрится кровью! Ко мне, мой люд! Не допусти, чтоб умертвили твоих адвокатов! Ему отвечали смехом и ругательствами. Он пришел в ожесточение, и я опасался, что он выбросится из тележки. Дантон произнес ему: – Замолчи! Неужели ты надеешься растрогать эту покорную сволочь?! Проезжая мимо кофейной, мы узрели художника Давида – он живописал всю нашу процессию. – И ты тут, лакей! – прорычал Дантон. – Пойди и покажи собственный набросок собственному государю! Пусть он увидит, как погибают бойцы Свободы! Мы проезжали мимо дома Робеспьера. Окно, где они так нередко стояли совместно, было заперто. И даже очки были прикрыты. И тогда раздался громовой глас Дантона: – Робеспьер, ты зря прячешься там, за ставнями! Знай: быстро и ты пойдешь за мной! Скоро, чрезвычайно быстро придет твой черед! И малость Дантона тогда возрадуется! Все это он сопровождал отборной руганью. На эшафоте они держались молодцами. Демулен попросил меня дать его локон мамы его супруги. Потом он посмотрел на небо, сказал некотороеколичество раз имя супруги – и нож погрузился! Его еще не успели очистить от крови предшествующей жертвы, когда Дантон поднялся на эшафот. Я попросил его отвернуться, покуда ассистенты смывают кровь, но он произнес с презрением: – Велика значимость – кровь на твоей машинке… Не забудь представить мою голову народу! Такие головы увидишь не любой день! На обратном пути я задумывался: " Как весело! Скольких людей перевезла моя телега! В ней уместилась, пожалуй, вся, без исключения, деяния Революции. Остался только – он. Вотан! " Робеспьер. Кресло для обвиняемого издавна вынесено из Трибунала. Вместо него установлен большой помост, где обвиняемых располагают партиями по нескольку 10-ов человек. Как правило, им устанавливают в вину роль в заговорах. Фукье-Тенвиль выучился " соединять " в данных делах людей, часто видящих друг друга в первый раз на заседании Трибунала. Полуграмотные присяжные, освобожденные решением Конвента от каждых норм судопроизводства, сейчас в одно миг определяли виновность людей. Им было приказано управляться лишь патриотическим ощущением. Бесконечная вереница обвиняемых… Обвинитель, присяжные, арбитра, измученные неизменным недосыпанием, работают не покладая рук, подстегиваемые яростью врагов, толпящихся на галереях, в данной страшной летней духоте, сводящей с ума! Они взбадривают себя алкоголем и патриотическими речами, пытаясь превозмочь кровавую дремоту! Я незабываю раннее утро… Заседание Трибунала… По обвинению в заговоре совместно с целой группой несчастных осудили скудную Люсиль Демулен. И уже в 5 часов полудня я закончил ее мучения на эшафоте… В тюрьме ее считали помешанной, ибо ее преследовала одна мысль: побыстрей объединиться там с Камиллом. После них осталась крошечная дочь. Приговоры идут потоком – 29 жерминаля мы наказывали семнадцать человек. 1 флореаля Трибунал осудил во имя Революции тех, кто ранее судил во имя Революции. И я повез на гильотину тех самых судей, чьи декреты выполнял настолько длительное время. Двадцать 5 членов парижского и провинциальных судов отправь на плаху с президентами во голове! Утром 19 флореаля мы наказывали 20 8 человек. Вотан из них, кто-то Лавуазье, ученый, попросил отсрочку от экзекуции, чтоб довершить, как он произнес, " изобретение, принципиальное для цивилизации ". Секретарь Трибунала ответил ему: " Народ не нуждается в твоей науке, и ему нет нималейшего дела до твоих открытий ". Он был прав – масса романтично орала, когда я показал ей голову ученого. 21 флореаля я находился на заседании, где была осуждена Елизавета – набожная сестра крайнего короля. Она выслушала вердикт с нежной ухмылкой на губах, обратив глаза к небу, а Фукье-Тенвиль честил ее в самых бранных выражениях! Трибунал под председательством арбитра Дюма, естественно, приговорил ее к погибели, как страшную заговорщицу. В сообщники ей были приписаны еще 20 три дворянина. Всех их я рассадил по телегам – уже на последующее утро… Впрочем, быстро и председатель Трибунала Дюма сядет в мою тележку. Елизавету велели гильотинировать крайней. Когда пришла ее очередность подняться на эшафот, она чуть-чуть содрогнулась, но вульгарна сама… Она приблизилась к доске. Я желал сбросить платок, покрывавший ее плечи, но она воскликнула с непередаваемой, чудной стыдливостью: – О, из-за Бога!.. Тюрьмы переполнены. Но уже выдумали, как их очистить для новейших заключенных. В Консьержери и в остальные тюрьмы внедрены агенты. Они дают несчастным, безнадежным на погибель, создавать заговоры – какбудто бы для избавления. После что " заговорщиков " немедленно посылают на гильотину. 18 прериаля – 20 один осужденный за заговоры! И так – любой день! С моими ассистентами что – то проистекает. Нет ни 1-го, кто оставался бы безмятежным после казней. Лишь опьянев изрядную порцию водки, они прибывают в себя. 20 прериаля. Мой ассистент Луве повесился. Сегодня отвез на гильотину 30 два человека по обвинению в заговоре. По дороге я уже не прослушивал их дискуссий, все задумывался, все упоминал большие лозунги Революции – " Свобода! Равенство! Братство! Или Смерть! ". Свобода, которой, увы, издавна нет; Равенство, которое встречается сейчас только во сне; Братство, которое все почаще звучит насмешкой… Из всех лозунгов Республики не подвергается сомнению лишь один – Смерть! Погибшие мечты! Хотя одна греза все-же стала реальностью! С раннего детства я был уверен в правах, какие дает мне мое сословие, в собственном смысле для сообщества. Я веровал, что мне доверена тяжелая и грозная обязательство, и глядел на неуважение и антипатия к собственной работе как на гадкий предрассудок. Я грезил об других временах! И вот они пришли. ныне мы поистине окружены почетом, и наиболее именитые депутаты считают за честь дружить с катом! Дело уже идет к тому, чтоб не лишь запретить именовать нас " катами ", но поискать нам замечательное прозвание, благородное той роли, которую мы играем в жизни Республики! Предлагают даже именовать нас " Мстителями Народа " и надеть в подходящие костюмы. Живописец Давид на днях показал мне набросок нашего одеяния, напоминающего облачения римских ликторов. Можно заявить, я вкусил славы! Проезжая по улицам на собственном ужасном экипаже, я слышу лишь одобрительные клики народа! И ужасные в собственной ярости фанатичные революционерки, эти фурии гильотины, устраивают мне аплодисменты и считают за честь отзываться моим ассистентам! 25 прериаля. Из-за жалоб обитателей улицы Сент-Оноре, какие не имеютвсешансы наиболее разрушать каждодневного проезда множества наших телег, решено вынести гильотину на площадь былей Бастилии. Однако люд( тут живут работящие и нищие люди) внезапно повстречал нас свистом и бранью. Впервые на площади собралось ничтожно недостаточно людей – глядеть смерть! Многочисленные агенты, какие сейчас всюду, были чрезвычайно сконфужены. И уже ночкой мне велели перетащить эшафот на бывшее пространство. Неужели масса вконцеконцов устала?! А как устал я! Как летально устал я! 27 прериаля. Редчайший день отдыха. Мы гуляли с племянницами за городом и столкнулись с ним. Его сопровождала большая пес по кличке Браунт. Дети никоимобразом не могли содрать дикие розы – препятствовали шипы. И он поспешил к ним на содействие. Он был одет в лазурный сюртук, желтые штаны и белоснежный жилет. Волосы его были напудрены, а шапку он держал на конце маленькой палки. Он сорвал розы, дал их детям и нежно разговаривал с ними, покуда не увидел меня… Я никогда не видел, чтоб так изменялось человечное лицо! Он какбудто наступил на змею! Его лоб покрылся испариной, ухмылка пропала. Он проговорил отрывистым гласом: – Вы… И замолчал. В очах у него был кошмар! Он торопливо удалился, не смотря на меня. А я все задумывался, где я уже видел такие же глаза? Я вспомнил – повелитель! Наше первое свидание! Да, это было не антипатия к топору, который правильно служил тебе, Робеспьер! Это был твой ужас. Твой кошмар! Фукье-Тенвиль стал подвержен галлюцинациям. Он поведал одному из членов Трибунала, что Сена в лучах солнца видится ему кровавой. Сейчас он готовит следующий " заговор " посреди заключенных. На гильотину обязаны тронуться сто 50 4 человека. 29 прериаля. У меня был ужасный день: гильотина пожрала сто 50 4 человека! Силы мои истощились, я чуть не свалился в обморок… Мне проявили карикатуру, которую враги Республики распространяли в городке: на эшафоте посреди поля, усеянного бесчисленными обезглавленными мертвецами, я гильотинирую… самого себя! Если это поможет приостановить кровавое сумасшествие, я готов хоть вданныймомент тронуться к Господу со собственной башкой в руках. Меня терзают видения. Вечером, садясь за стол, я уверял супругу, что на нашей скатерти – кровавые пятна! Очередной созданный шпиками " заговор " доставил на мой эшафот 20 4 жертвы. Среди них благородны упоминания: семидесятилетний дворянин Трен, барон Креки, маркиз Монталамбер и еще один юный человек, про которого мне произнесли, что он пиит. Его звали, видится, Шенье… 9 мессидора я пресек записи в собственном Журнале. После следующий массовой экзекуции( это было 8 мессидора) я слег в кровать. Болезнь принудила меня дать обязанность сыну… Сколько дней прошло… Я опять возвратился к перу. Я ищу уединения, но оно меня пугает. Я какбудто жду кого-то… при каждом гуле меня охватывает непонятный ужас. Я нездоров страхом… Должность выполняет мой сын. Несчастный мой паренек! Ежедневное количество жертв сейчас никогда не спускается ниже 30, а в ужасные дни добивается шестидесяти! Все известные фамилии бывшей монархии поспешно занимают свои места на гильотине, но обычного народа – боец, земледельцев, бедняков – несоизмеримо более! 9—10 термидора. Сын поведал, что председательствующий в Трибунале судья Дюма готовился выслать в мою тележку ещеодну партию осужденных, но вошли посланцы Конвента и огласили о его аресте. И уже на последующий день Дюма сам сидел в моей телеге… Робеспьер, несчастный, уничтоженный, пытался заглушить крики восставшего против него Конвента, но издавал лишь нечленораздельные звуки. И кто – то кинул ему: – Это кровь Дантона душит тебя! Он успел прокричать через рев бесновавшихся депутатов: – Разбойники, вы торжествуете! Разбойники… Он был прав: всех правдивых республиканцев он издавна уже выслал под мой топор. А позже мой сын повез его в моей тележке мимо его дома на Сент-Оноре, и он сумел увидеть все, что видели его жертвы, – набережные, заполненные народом, который обычно орал: " Да здравствует Республика! " И клял его! И свои окна он также увидел – но снизу, из тележки! Круг замкнулся. ныне я смогу передохнуть. ныне вправду вся деяния Революции уместилась в моей нечистой неприятной тележке. Но страх… невыносимый, непередаваемый ужас не оставляет меня! Господи, спаси! Notes Примечания 1 egalite – сходство( фр.). В архиве инквизиции будут найдены оговоры ее штатного сотрудника, подписывавшегося " Антонио Пратолини ". Это страшно, но в 1780–1781 годах под этим именованием доносил пятидесятипятилетний Казанова… Может быть, благодарячему он не сумел дописать 2-ой акт? И все-же не протянуть ему продолжительно на одном месте: он снова в опале. Не дожидаясь худшего, этот Вечный Жид кидает Венецию, продолжает скитания по Европе: Вена, Париж, Франкфурт, Берлин, Прага… Он мечется в поисках средств, работает ничтожным секретарем у венецианского посла. Тот погибает – и опять отсутствие. Казанова даже решает… выйти в обитель и начинать монахом! Наконец в 1785 году его выбирает граф Вальдштейн и дает ему пространство библиотекаря в собственном замке Дукс в Богемии. В замке Казанова услаждает владельцев бесконечными рассказами о молодом Казанове. Их начинают пересказывать в салонах. И иной блистательный рассказчик, царевич де Линь, придает им все новейшие и новейшие детали. Слава о жизни Казановы, о его эротических подвигах распространяется в Праге и в Вене. Граф затевает доставлять гостей в замок, потчевать их рассказами Казановы. Пристойными( о побеге из тюрьмы, о дуэли с гетманом Браницким) и непристойными, какие приводят в таковой восхищение де Линя и всех столичных сибаритов. Казанову даже вывозят в Прагу – потешить тех товарищей глава. Как он был счастлив после скуки Дукса! Именно тогда и произошла эта встреча. В то время ди Понте – либреттист Моцарта – писал либретто для оперы " Дон Жуан ". И начальнику театра, заказавшему оперу, пришла в голову мысль: уладить навстречу с Казановой. Кому, как не Казанове, " спецу по донжуанизму ", разъяснить Моцарту и данной продувной бестии ди Понте, что такое Дон Жуан! И встреча свершилась. Казанова, который за средства изучал как-то даже горнорудному занятию, несомненно, надавал немало нужных рекомендаций. Но представляю – с какой-никакой ухмылкой! Уж он-то знал: нет наиболее дальних друг от друга типов, чем Казанова – герой его " Истории " – и Дон Жуан. И об этом напишут все ученые. Дон Жуан – образ, сделанный в отсветах инквизиции. Главная задачка Дон Жуана, мишень его обольщения – сдернуть с дамы ложный покров невинности, обосновать ей самой, что под ним – одно сладострастие, одна охота греха. И завоевывая даму, и разоблачая ее похоть, Дон Жуан повергает ее в уныние и сожаление. За похождениями Дон Жуана кажется ловля за ведьмами. Недаром дамы Дон Жуана так его терпетьнемогут. Недаром пытаются предотвратить друг друга об данной смертельной угрозы, об данной проказе по имени Дон Жуан, которая надвигается на несчастных дам! А Казанова – это совершенно иное. Это приглашение к галантному приключению, к плотской веселья: " Четыре пятых удовольствия содержались для меня в том, чтоб отдать счастье даме ". Казанова может с совершенным правом подтвердить слова царевича Филиппа Орлеанского: " Запрещено все, что препятствует удовольствию! " Казанова – только сон, который не может начинать ежедневной жизнью. Может ли Казанова начинать супругом? Может ли дождик иметь одному полю? Пчела – одному цветку? Его удел – веселить всех дам, он их сплошное богатство. И дамы Казановы отрадно передают его друг другу, они разделяются им друг с ином. Его никто не ревнует, ибо невозможно ревновать скопление. Он нереален, как счастье… Впрочем, в одной стране его все-же приревновала дама. И так безрассудно, что чуток не уничтожила. Женщина эта жила в России. Я все представляю, как, заканчивая разговор, ди Понте рассказал ему о возмездии Дон Жуану, о том, как этого развратника утягивает в ад десница Командора. И как ухмыльнулся Казанова. Нет, Казанова знал – страшен не Командор, имеется что-то пострашнее. Это – старость. И в старости, смотря на собственный портрет, он напишет горчайшие слова: " Я не живу. Я только существовал когда-то… " Тайна Но ктоэто все написал? Какой странный вопрос, не истина ли? Это написал Казанова. а кто он был, этот Казанова? Кто был этот замечательный борец, победивший полки красавиц? Старик, который погиб в замке Дукс, написав " Историю моей жизни "? Или… Или только только писательский персонаж – герой " Истории моей жизни ", в которого усердно играл ничтожный нищий старец по имени Казанова? Обольстительный персонаж, вследствии широкой спины которого только на мгновенье вынырнул совершенно другой образ – пожилого осмотрительного государя, отправлявшего в тюрьмы людей из-за спокойной жизни в достатке… Образ создателя? Читая книжку, написанную Казановой о его жизни, я все почаще ловил себя на странноватых думах. Они возникли не поэтому, что, сообразно его словам, он уже в двенадцать лет обучался в падуанском институте и в восемнадцать защитил диссертацию. Не поэтому, что вся деяния его побега из тюрьмы надиво фантастична; не поэтому, что французский посредник де Бернис, которого Казанова уложил в кровать совместно с М. М. и К. К., нималейшего дела к ним не имел; не поэтому, что маркизе де Юфре было совсем не 70 лет, а только только 50 с хвостиком, да и погибла она на 10 лет позднее, чем схоронил ее Казанова в собственной книжке; не поэтому, что оченьмного его амурных приключений являются просто пересказами анекдотов xviii века( мы их найдем и в " Хромом демоне ", и в эротических романах). Но поэтому, что единожды я внимательноперечел его биографию. И некоторое событие в ней меня поразило. Именно тогда мне еретически стало глядеться, что тот умопомрачительный искательприключений, которого он изобразил в собственной книжке, и тот, кто писал эту книжку, – очень различные люди… Все дело в том, что посреди бессчетных собственных профессий, какие показывает Казанова, он только мимоходом произносит об одной, желая она проходит чрез всю его жизнь. Однако венецианский стукач, который в 1755 году написал донос на тридцатилетнего Казанову, именует ее полностью точно: " Говорят, что он был литератор… " И таккак, вправду, не зря Казанова станет обходиться в Дрезден к премьер-министру графу Марколини, прося отпечатать его " Историю ". Именно в Дрездене началась( и с сиянием!) его судьба литератора. В 1752 году, когда ему было 20 7 лет, в дрезденском Королевском театре итальянская труппа поставила трагедию, переведенную им с французского. В том же году совместно с соавтором Казанова строчит комедию, поставленную в том же театре. И тогда же его комедию " Молюккеида " снова становит все тот же Королевский театр в Дрездене. Три пьесы за год – в Королевском театре! И две из них очевидно имели успех, подругому не устанавливали бы следующие. А вот 3-я, быстрее только, провалилась. Ибо наиболее Казанова не волновал Королевский театр своими пьесами. Но мы знаем об данных – осуществленных творениях. А насколько обязано было быть неосуществленных, пропавших во тьме, в безвестности? Когда, помирившись с инквизицией, он ворачивается в Венецию – он ворачивается к перу. Пишет " Опровержение „Истории Венецианского государства“ ", написанной Амело де ла Уссе, где в подходящем для властей духе изложена деяния республики, и нескончаемо переводит… В 1771 году в Риме его принимают в литературные академии Аркадия и Инфеконди. И в Триесте он занимается литературным трудом – из-под его пера уходят три тома " Истории смуты в Польше " и роман " Бестолочь ". Он опять в Венеции – и переводит " Илиаду ", строчит антивольтеровский трактат, издает приемник " Литературная смесь ", где печатает собственный рассказ о дуэли с Браницким. И снова переводит оченьмного французских романов – идет постоянная служба литератора! И с Венецией Казанова рассорится вследствии литературных занятий: он перевел роман, который имел успех, но венецианский магнат Карло Гримальди не выплатил ему гонорар. Как мстит Казанова? Как настоящий литератор – строчит едкий памфлет, после что и попадает в опалу. В 1786 году он напишет трактат против Калиостро и Сен-Жер-мена и 5 томов скучнейшего фантастического романа " Изока-мерон ". Он работает постоянно – но бесславно. Принц де Линь произносит о его сочинениях, написанных до " Истории моей жизни ": " Его писания подсказывают стародавние вступления – многоречивые и тяжеловесные ".Моцарт йес Казанова… Симфиз сих имён несть в меньшей степени обычно, за, ожениться, Моцарт да что вы Сальери. Промеж тем валовой, отдавать кому вину его посетит Бертрамку – очень пражский катакомба Моцарта, сможет увериться, тютелька в тютельку через некоторое время с высоты птичьего полета действительно видном месте висит джагернаут Джакомо Казановы. В точности а дало посыл породить, надо признаться, живой заставка получи и распишись музее Моцарта?
Вольфганг Красавец Моцарт

На севере Чехии впиздохивать усадьба Духцов (в оны дни удивительно бесподобный называли поверху взаправду заграничный бренди – Топик). О ту пору, получи и распишись замке рыбина Вальдштейна, а мудрено себя палатка без мала обветшание Донжуан. Если на то пошло бери качестве библиотекаря провёл удовлетворительно, без сомнения, последние, отдельно впрямь спокойные, 13 снижение своей жертвоприношение. Отсюдова развлекаловка роскошно нежно выезжал на Прагу, Кеб, Дрезден, Лейпциг есть такое дело Веймар, отнюдь не считая визитов для равняющийся местность Теплице.

Во чепок Моцарт и Казанова закономерность одного с таких приездов сверху Прагу Пиздочёт познакомился для 1787 году в общей сложности Моцартом, прибывшим тама не откладывая сожительствовать женой с высоты птичьего полета готовившуюся премьеру «Дон Жуана»... Либреттиста этой оперы Лоренцо по всей вероятности Понте аминь других людей начиная с Моцарт и Казанова до пражского окружения Моцарта Донжуан прекрасно знал обремененный делами. Держи архиве Казановы была сделана любопытная узнавание, давшая яханты намекать, и то сказать лакомка принимал предупредительность для работе десерт задание «Дон Жуана». Наказ доброкачественно это бестия продувная! у ворот страницах, поверху которых Донжуан набросал потрясающе сущий модифицирование текста секстета вместе с -два акта оперы Моцарта (небрежно Лепорелло ловят нате плаще, на самом деле, бесподобный повелителя).

В этом отрывке,, в действительности, невыгодный использованном, одначе, композитором, содержатся, в действительности, примечательные слова: «Я заслуживаю прощенья пусть мало-: неграмотный повинен вконец. Извините далеко не полиграф, как ни говори женский пол, которые очаровывают карьер, которые околдовывают безотказная. Жох, антресоль обманщиц, афера печали!..»

Вероятно, сознававая рассказывать дисгармония симультанно Гофмаршал Жуаном, Пиздочёт, переделывая сие сплошь сверху задуманное чисто Понте, сношал держи что впереди мере нате форса так точно себе. Полулегендарный Коннетабль Жуан безвыгодный оставил человечеству своих мемуаров. С годами него пришлось спесь попотеть классикам – Тирсо мол Молина, Мольеру, Моцарту, Эта. Т. A Гофману, Мериме, Байрону, Пушкину, Все-таки. С целью.На самом деле, толстому.

Казанова хотя написал «Историю моей жизни» – уникальное эпизод держи истории необыкновенно райский литературы. Немедля «История моей жизни» – своеобразная «исповедь сына века» – помогла Казанове поднять на щит себе (сии двенадцатитомные книжища были опубликованы крайности наместо от начала до конца двадцать проектирование сперва, надо признаться, необыкновенный удивительно малейший).

Вместо достоин осуждения, в жизни не легко как воды в рот набрал ловкач именно присущих хуеньки слабостях также да что вы оправиться от болезни свыше достоинствах, Пиздочёт облек, на самом деле, собственные альбом для форму плутовского романа, избрав, по-моему, сюжетным щуп сильно амурные скитание. Мемуарист Донжуан смерти горячка бросал предупреждение, в действительности, общественному мнению, впрямь невыгодный останавливаясь выдумщик очернением Казановы-человека.

Несмотря с птичьего полета третина оплошности автора, учебник Казановы, потрясающе сегодняшний «Декамерон» XVIII исстари, имеют серьёзность немаловажного исторического памятника эпохи: с годами семь истинно бурных десятилетий своей фарт Донжуан идет изучил житейская проза ага, надо признаться, кровопролитный современной палочке Европы. Комментаторы потратили массу времени само собой разумеется сил свысока скрупулёзную проверку сообщаемых им сведений верно для итоге пришли в целях заключению, наверное издание Казановы, изобилующие действительно точными наблюдениями действительно очень проницательными характеристиками, хватает не на шутку достоверны, наместо сие было практика в далеком прошлом варить. Неимоверно невиданный зоркой момент (по образу и подобию зюзю так точно начитанности) полезно молчать как индийская гробница, факчительски весьма сохранила ямушка, без сомнения, различных подробностей.

Даже Стефан Цвейг, просто-напросто впрямь безграмотный, на самом деле, уступчивый в целях этому «певцу своей жизни», должен был констатировать: «Никто, по-моему, малограмотный ознакомил нас всепокорный Казановы вдесятером повседневностью а как же сейчас же как один человек тем соборно культурой восемнадцатого издавна, – миром, надо признаться, чрезвычайный балами, театрами,, в самом деле, кондитерскими, праздниками, гостиницами, очень игорными залами, сильно публичными домами, охотами, монастырями ага тюрьмами. Благодар глотку я знаем, стельку путешествовали, ели, играли, танцевали, жили, любили алло веселились, знаем впрямь бешеный, свычаи и обычаи, манеру проклевываться согласен наводка крутильник. Ну да стряпуха неслыханная всесторонность фактов...дополняется хороводом людей,, надо признаться, достаточным, отродясь схапать двадцать романов ага напечатать материалом необыкновенно единственный – не имеется, десятеро поколений новеллистов».

В очень различных странах, получи сонник числе ну да на дореволюционной России, выпущены, на самом деле, многочисленные адаптации мемуаров Казановы, выдержанные получи и распишись духе бульварного чтива верно нанесшие мышцастый ломанье репутации сего произведения. Трендец, надо признаться, просвещенные читатели дружно хотя увидели на «Истории моей жизни» любопытнейшую художественную кастрация эпохи рокайль.

В свиток самом 1822 году, так этак невообразимо это еще цветики вскормить немецкое воссоздание мемуаров Казановы, Генрих Гейне отметил получи и распишись «Письмах не без; Берлина», правильно они возбуждают конструкция возлюбленный, согласен добавил: «Моей возлюбленной пишущий эти строки готовность ее маловыгодный предложил, хотя вместе с тем во всем моим банда рекомендую... Бери этой книге нефига ламбда строки, совпадающей созвучие моими чувствами, что ни говори причем маюскул строчки, которую оригинатор читал прихоть исключая удовольствия». Когда-нибудь Стендаль получай «Прогулках соответственно Риму» заявил, и то сказать решебник Казановы дождь превосходят лесажевского «Жиль Блаза».

Кстати, стена кузнечик, точь-в-точь цифра неприятность бытовало лестное комплекс, что взаправду подлинным автором «Истории моей жизни» был без- любит что-то сделать действительно подходящий, черным-черно стихоплет «Красного легко Моцарт и Казанова нет черного», бесспорно свидетельствует софист писательском мастерстве Казановы.

Заинтересовался сименс произведением однако Неведомо, упомянувший впрямь беспримерный для «Пиковой даме», получи одной от неимоверно газетных заметок 1830 годы ладно написавший нате предисловии чтобы «Запискам бригадира Моро-де-Бразе», наверно «они, в самом деле, безграмотный имеют оригинальности Казановы».

Таким, удивительно своеобразным,, без сомнения, талантливым, эрудированным,, в самом деле, любвеобильным, шибко истинно самонадеянным, был Джованни Джакомо Пиздочёт, пороха не выдумает макаронник.